— Душу внучки куда дела?
Прозвучало это неожиданно, как в детской сказке-страшилке, когда рассказчик в ходе повествования резко выбрасывая руку, вопрошает: «Где моё сердце?». Отреагировала я соответственно. Ойкнула и замерла, уставившись на шаманку.
— Ка-какую душу?
— Внучки моей. Дерьи, — спокойно, не выказывая ни раздражения, ни злости, словно несмышлёнышу повторила старуха. А потом спросила самою себя: — Вот только почему заклятие осталось? — И шаманка, задумчиво подёргивая тёмные волоски, растущие на подбородке, принялась размышлять вслух, как это делают люди, привычные к одиночеству. — Душа ушла, тело осталось, и запрет на непотребства сохранился. Должно быть, так. — Найдя удовлетворивший её ответ, старуха вновь вперила в меня изучающий взгляд. — Рассказывай!
Я рассказала всё. И как очнулась под кустом у реки, как воевала с раками и ночевала у костра, как встретила Пыха и бабу Марысю, как бежала из деревни и шла складками в столицу, как познакомилась с Богданом Силычем и прижилась в доме Осея Глебовича, как опекала меня Боянка, а потом уже я помогла осиротевшим детям. И о знакомстве с Ерофеем рассказала, и нашей с чародеем помощи ему в поступлении в Академию. И о том, что оказался найдёныш сыном царским. Длинный рассказ получился. Пусть и без подробностей, но событий за пять лет много было.
О ночной встрече в степи с кавалькадой божественных всадников тоже рассказала. Как и о вернувшейся памяти.
— Повезло тебе, — шаманка принципиально избегала называть меня по имени. — Хорошие люди тебя окружили в этом мире. Добром, трудолюбием и отзывчивостью ты от них заразилась. Наверное, поэтому всё хорошее, что было в душе твоей, проявилось, а плохое не смогло всходы дать. А может, умерев, смогла очиститься от лютой злобы, что жила в твоём сердце. Кто знает… — старуха смотрела куда-то невидящим взглядом, то ли думая о чём-то своём, то ли блуждая там, куда непосвящённым нет входа. Вдруг, словно кто толкнул её, покачнулась слегка и вышла из транса. — Что ж, живи. Если Тёмная Мать тебе простила обиду, кто я такая, чтоб ей перечить. Вижу, в теле внучки моей не пакостный дух, чего я боялась, и верю, что не будет вреда от тебя в степи. Может, и хорошее что сделать сможешь.
Бабка завозилась, собираясь подняться. Я хотела было помочь, но та остановила движением руки, оперлась на посох и пусть кряхтя, но сама встала на ноги. Благосклонно приняла приготовленный заранее заботливой Помилой узелок с угощениями и пошла к выходу. У порога, словно вспомнив что, повернулась и издали небрежным жестом будто что-то с меня смахнула.
С удивлением смотрела я вслед невероятной бабке, которая чуть ли не щелчком пальцев только что сняла с меня заклинание, запрещающее добрачные отношения, которое сама же и наложила более пяти лет назад. Сразу дышать стало легче, словно груз с плеч сняли, и краски ярче, и запахи острее.
Ох уж эти запахи! Надо срочно решать задачу с уборкой мусора, а то так и задохнуться недолго.
Идея скосить, высушить и сохранить траву на зиму внесла в быт степняков невероятную сумятицу. Основным аргументом против новинки было то, что предки так не делали.
— Ты пойми, Хранительница, что и отец мой зимой кочевал, и дед, и дед деда. Как же я осяду? — глядя на то, как соседи учатся держать косу, делать замах и твёрдо нести лезвие вдоль земли, срезая пласт травы, говорил очередной упёртый традиционалист.
— Кочуй на здоровье, — пожимаю я плечами, понимая, что главной причиной является лень. — Только вот скажи, из какой пиалы ты кумыс пьёшь? Из дедовой?
— Зачем из дедовой? — раскосые глаза собеседника округлились. — Я каждый год себе новую покупаю. Бьются часто при переездах. Из щербатой пить и самому неприятно, и для гостей неуважительно.
— А халат на тебе прадеда? — продолжаю я задавать «глупые» вопросы.
— Что ты такое говоришь, Хранительница? Какая одежда столько лет носиться будет? Не часто, но шьют мне жёны и халаты новые, и портки, и рубашки.
— Так почему ты считаешь, что традиции не могут изнашиваться и трескаться, мешая жить удобнее и богаче? Разве всё новое, что ты приносишь в свою юрту, вредит тебе?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Собеседник задумчиво запустил пальцы под шапку и почесал затылок.
— Хорошо. Я попробую, — нехотя, словно одолжение мне делает, пообещал собеседник. Но тут же добавил: — Если сдохнут мои овцы этой зимой, то кого винить стану?
— Себя, — спокойно ответила я. — Потому что из-за упрямства запасёшь мало сена, или класть его будешь не в кормушки, а под ноги животным бросать станешь, и они втопчут еду в навоз, или загон тёплый не поставишь, оставив овец под открытым небом. Причин для падёжа много быть может.
Рука кочевника опять потянулась к затылку.
— И такая дребедень целый день! — процитировала я с детства знакомые слова, жалуясь вечером Дуняше, которая с утра неважно себя чувствовала и осталась сегодня в стойбище. — Цепляются за старое и не хотят меняться.
— Ты же сама говорила, что привычка — это вторая натура, — вяло улыбнулась подруга, которой лучше не стало.
— Дуняша, что у тебя болит? Я думала, что у тебя первый день месячных, но ты горишь вся, — потрогала лоб девушки.
Очень тревожно мне было за Дуню. Заболеть в таких условиях можно чем угодно, а целителей я не видела. Может, в посольстве есть? Послать кого-то к Ерофею что ли?
— Голова болит, и тело ломит, — ответила больная, облизнув яркие сухие губы.
— Подожди чуток, сейчас пить дам, — я подбежала к столу, где всегда стоял кувшин с кипячёной водой. Пить простую воду из колодца я строго-настрого запретила всем. И слугам, и охране.
Тут в юрту вошла Айше, неся охапку просушенных одеял.
— Скажи, — позвала я служанку, — целитель у кагана есть?
— Как не быть? — всплеснула руками та. — Есть, конечно. Немолод уже правитель, пусть хранят его добрые духи, за здоровьем пригляд нужен.
— Это и молодым не помешает, — проворчала я и вышла из юрты.
Кудрет с видимой неохотой согласился сходить за лекарем.
— Я заплачу целителю, — подбодрила я его.
— Не в том дело, — продолжая оправлять одежду, отозвался брат. — Не любит каган, когда его людей по пустякам другие дёргают.
— Да какой же пустяк? — всплеснула я руками. — Дуняша огнём горит. Боюсь я, что ночью ещё хуже станет.
— Дуня заболела? — словно очнулся парень. — Так что ж ты молчишь-то!
Он чуть ли не бегом припустил в сторону стойбища. Да так споро, что нечаянно столкнул меня крепким плечом с дорожки.
Ой, как интересно! — думала я, глядя Кудрету вслед. Кажется, не напрасно подружка по брату вздыхает. И я могу быть спокойна. Он врача, если что, силой притащит.
По счастью, у Дуняши была всего лишь простуда. Не захотелось ей ждать, когда вода нагреется, и после жары облилась холодной, из колодца — только не подумала, что в степных глубоких колодцах вода куда как холоднее, чем в привычных с детства мелких столичных. Целитель поворчал на дуру-девку, что с головой не дружит, посоветовал отвары, полоскания и велел жар резко не сбивать.
— Пусть болезнь от внутреннего огня сгорит. Девка молодая, сердце крепкое, сдюжит. Потом полежит дня два-три и оклемается. А если уберу жар до нормы, то долго болеть будет.
Я согласилась, поблагодарила, вложила в руку ворчливому лекарю серебряную монету и предложила:
— Может, чаю выпьете, уважаемый?
— А и выпью. Что ж не выпить-то с молодой красивой девицей, — согласился тот.
Пока Айше суетилась, накрывая стол, я спросила о том, что меня волновало больше всего:
— Часто ли в селениях мор бывает и какой?
— Отвечу только лишь потому, что ты Хранительница Степи. А так-то невместно деве такие разговоры вести.
— О цветочках и вышивке приличнее, но не так полезно, — съязвила я.
— Мор чуть ли не каждый год бывает. Болезни разные. То срач… к-хм… слабость кишечная нападёт. То у деток гортань белым обложит так, что они задыхаются от жара и кашля, то оспа… — целитель вздохнул, видно, что-то вспомнил, но продолжил. — Болячек гадких хватает.