Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

А вчера он поздравлял ребят, приступивших к работе, и, обращаясь к Игорю как к знакомому, сказал:

— Вот ты уже и бьешь захватчиков, Игорь! Видишь, как у тебя неплохо получается.

Игорь и Сережа Возчий дали вчера ему обещание:

— Вы, товарищ капитан, передайте там на фронте, что мы здесь целую фронтовую бригаду собьем из самых боевых ребят, а называться она будет отрядом мстителей имени Вити Толкунова и Вани Захарова.

Словом, дело пошло, создали совет «отряда мстителей». В совет вошли: Игорь Чувилев, Толя Сунцов и Сережа Возчий как инициаторы, — и совет уже постановил: в отряд входят все молодые рабочие всех специальностей, но только с высокими показателями работы..

…Слушая речь Сталина, Игорь живо припоминал вчерашний вечер. Сейчас их вчерашние обещания приобретали для него особо важный смысл.

«Может быть, потом Сталину напишем: «Так-то и так, Иосиф Виссарионович, мы работаем для фронта!» Ребята! Сережка, Толя, Митя, Арсений и все, вы понимаете, что это значит? Вы понимаете, что это значит, как мы должны стараться?»

В московском зале опять загремела буря аплодисментов. Казалось, высокие солнечно-голубые волны несутся к берегу, вздымаются горой и рассыпаются искрометными брызгами. Слышно, как в президиуме собрания зазвонил звонок, но ему пришлось заливаться несколько минут, пока наступила тишина, и голос Сталина, полный непоколебимой веры и спокойствия, заговорил опять:

«Но для этого необходимо, чтобы наша армия и наш флот имели деятельную и активную поддержку со стороны всей нашей страны, чтобы наши рабочие и служащие, мужчины и женщины, работали на предприятиях, не покладая рук, и давали бы фронту все больше и больше танков…»

— Да, да, именно так: все больше и больше танков! — шептал про себя Игорь, и ему казалось, что Сталин сейчас слышит его. — Мы ведь на таком заводе и работаем, и я обещаю, я даю клятву…

Слезы выступили у него на глазах, румянец жег щеки, в груди было жарко, как будто он шагал по крутой тропе и тугой ветер бил ему в лицо.

Вдруг Игорь почувствовал на себе чей-то взгляд и, подняв глаза, увидел задумчивую улыбку Ланских. И, словно уверенный в том, что сталевару известны все его думы, Игорь улыбнулся ему..

* * *

Варвара Сергеевна Пермякова слушала доклад Сталина одна у себя в квартире. Елену Борисовну считать не приходилось: к вечеру у нее опять появился жар, и сколько раз уже ни заходила к ней Варвара Сергеевна, больная спала таким крепким сном, что было даже боязно: жива ли?

Из-за нее-то Варвара Сергеевна и осталась дома. В квартире было тихо и грустно, хотя все празднично белело, топорщилось накрахмаленным тюлем, от старых ковров пахло свежестью — она выхлопала их сегодня прямо на снегу. Она даже добыла в городе хризантемы, и нашлись именно такие, что особенно нравились ей: очень крупные, белые и желтые с красными коготками лепестков, будто их окрасили гранатным соком.

Но ни цветы, ни праздничный уют не могли заполнить той тревожной пустоты, которую чувствовала Варвара Сергеевна: сыновья на фронте, а что с ними — о том не слышно…

Однако и печальным размышлениям она не могла предаваться бездеятельно. На столе перед ней стоял красивый, расписной сундучок, пестро украшенный сафьяном, фольгой и цветной жестью, давняя работа Тимофея-сундучника. В сундучке пестрели большие клубки шерсти. Варвара Сергеевна вязала сыновьям варежки особенным, ею изобретенным рисунком «ласточкой».

Варвара Сергеевна слушала радиопередачу, и костяные спицы в ее руках равномерно пощелкивали.

Она еще ни разу не бывала в Москве, как и вообще никуда с Урала не выезжала. Но ее неизбалованному воображению без особых усилий представлялась Москва в опасности. Чем больше она слушала Сталина, тем больше хотелось думать о нем. Чувствуя, как его спокойствие передается ей, Варвара Сергеевна все ярче и подробнее представляла себе, как Сталин говорит с трибуны в переполненном зале. Почему-то он виделся ей в фуражке и наглухо застегнутой шинели солдата, суровый, простой, с осунувшимся лицом. Бедствие-то какое навалилось на русскую землю… И за всех-то он думает, за всех сердце у него болит… Подумать страшно, миллионы людей страдают, кровью обливаются…

— Гитлер — ублюдок проклятый! — сказала она гневно и вдруг положила вязанье на стол.

«Что это я? — смущенно подумала она, приложив ладони к разгоревшемуся лицу. — Разбушевалась тут, одна-одинешенька!»

Ей действительно вдруг стало тесно в низковатой, уютной столовой, хотелось тревожиться, думать о чем-то, что находится очень далеко за стенами дома.

Она представила себе, что переживала бы она, если бы вдруг хоть одна тысячная доля заботы, какую несет на себе Сталин, досталась ей, да еще в такое грозное время…

— Господи, да я бы тут нее с ума сошла! — растерянно сказала она.

Ей вспомнился день, когда она смотрела на вражеский танк. И то же самое чувство, которое тогда она поведала мужу, что у нее «совесть болит», теперь вернулось к ней…

Уже отгремели аплодисменты и шла музыкальная передача, а Варвара Сергеевна все еще сидела, как завороженная.

«Наверно, поздно заснет Сталин в эту ночь, — думала она. — А ведь уже не молодой, скоро шестьдесят два исполнится. И нам всем надо совесть иметь: дом домом, дети детьми, а ему, Сталину, помогай всем, душой помогай, всяким делом! Хоть у меня сыновья на фронте, а я и сама еще в силе и разуме».

Она только не представляла себе, как будет помогать Сталину, но решение было принято, и оставалось посоветоваться с мужем и со знающими людьми, где лучше всего может помочь старательная женщина, которая не имеет заводской специальности.

Костяные спицы чуть слышно постукивали в ее ловких пальцах. Это была уже третья пара фронтовых варежек — и все на один узор: ласточка, чистая, белокрылая, как сама любовь материнская, летела на кубовом фоне, густосинем, как уральское небо над снегом-первопутком. Кайма была веселая, красная, будто спелая брусника под студеной росой в родных лесах.

* * *

Сергей Панков и Таня Лосева слушали доклад Сталина, сидя у стола в Таниной комнате.

На письменном столике лежала книга, которая осталась открытой на той странице, где застала чтение начавшаяся передача.

Что, если бы и вправду эти звездыВ ее лице светили вместо глаз?Ее ж глаза сменили их на небе?Ее лица сиянье эти звездыЗатмило бы, как лампу свет дневной,А в небесах такой бы яркий светЕе глаза потоком изливали,Что птицы, ночь приняв за светлый день,Запели бы… Вот на руку щекойСклонилася она… Как я желал быПерчаткой быть на этой белой ручке,Чтобы щеки ее касаться мне!..

Два часа назад они с Таней говорили о «повести печальной Ромео и Джульетты», и Таня сказала:

— Все-таки как слабы они были: отцы их враждовали, а они опоры в себе найти не могли и потому погибли.

Сергей спросил:

— А в чем, по-твоему, наша с тобой опора?

Она ответила:

— Родина жива — и любовь жива.

Он был сейчас уверен, что Таня знает все, что происходит в нем. Его раны уже скоро затянутся, и он опять вернется туда, где должен быть, чтобы защищать любовь.

Бой, где он был ранен, огненно-дымным столбом как бы вновь поднялся перед ним — от первого залпа его танка, встретившего осеннюю промозглую зарю у самого края обороны, и до сумерек, когда ни холодный ливень, ни воющий ветер не в силах были даже на краткий срок приостановить ярость битвы.

В каждом слове Сталина об обороне Ленинграда и Москвы ему виделись боевые товарищи, подвиги их на поле боя, которые составляют обычную жизнь и труд войны. «Да, да, мы все быстрее учимся воевать, мы уже опалены войной. Да, товарищ Сталин, завтра мы превратимся в страшную угрозу для врага».

Еще никогда не казалась ему Таня Лосева такой необычайной и красивой, как сейчас, когда думы о фронте, о боевых друзьях, словно обжигающий ветер, налетели на него.

Он тихонько взял руку Тани, еще детски мягкую, с теплой узкой ладонью. Таня подняла голову и, повинуясь внезапному, но всегда точному пониманию внутренней жизни другого человека, которое дается любовью, долгим взглядом посмотрела ему в глаза и улыбнулась. А Сергей прочел в этих синих глубоких глазах:

«Да, нам уже недолго быть вместе, но ничего другого и не может быть, а если бы и было это другое, я не любила бы тебя так, как люблю».

Когда из Москвы донеслась музыка «Интернационала», Пластунов с улыбкой спросил старика Лосева:

— Ну как, Иван Степаныч?

Старый мастер подумал и ответил задумчиво и важно:

— Не забудешь этого всю жизнь. Поднял он нас, Иосиф-то Виссарионович, сколько силы в душу вдохнул!

ГЛАВА ШЕСТАЯ