Читать интересную книгу Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Среди прочего, через расшатанные ворота безнаказанности присутствия осуществился и прорыв хаоса, осевшего в виде жребиев, жеребьевок, структур азарта и фатальных стратегий в смысле Бодрийара — но к этому мы еще вернемся. Что же касается манифестации жизни как целого, жизни, не подчиняющейся облагораживающим все налично живое правилам сдерживания, то здесь опять уместно вспомнить Фрейда, специалиста по перекличке первичных позывов:

«Мы привыкли видеть в первичном позыве момент, настоятельно движущий к перемене и развитию, а теперь должны увидеть в нем как раз противоположное, а именно, выражение консервативной природы всего живущего. С другой стороны, нам тотчас же приходят в голову те примеры из жизни животных, которые, по-видимому, подтверждают историческую обусловленность первичных позывов. Когда некоторые рыбы в период нереста предпринимают затруднительные странствия, чтобы метать икру в определенных водоемах, весьма отдаленных от обычных мест пребывания, то, по толкованию многих биологов, они только возвращаются в прежние жилища своей породы, смененные с течением времени на другие. Тем же объясняется и странствование перелетных птиц… Если, таким образом, все органические первичные позывы консервативны, приобретены исторически и направлены на регресс и восстановление прежнего, то успехи органического развития мы должны отнести за счет внешних нарушающих и отвлекающих влияний»[14].

Внешняя корректировка («отвлекающие влияния») как раз и обеспечивается естественным отбором — системой строгих допусков, регламентирующих проявления собственной витальности, или, как предпочитает выражаться Фрейд, «консервативной природой всего живущего». Пример с идущими на нерест рыбами здесь очень подходит, он свидетельствует о том, что даже система регуляторов, держащая в рамках экспансию вида, не всегда предотвращает выбросы суперанимации — расточительные, избыточные проявления природы, не принимающие во внимание автономность отдельных организмов. Как если бы команды, передаваемые «эгоистичными генами», по меткому выражению Ричарда Доукинса[15], могли бы в определенные моменты перебиваться более сильными командами, не содержащими записи «сохранить текст во что бы то ни стало».

Антропогенез такие возможности предоставил в избытке, и их реализация начисто опровергает расхожее представление о хрупкости и беззащитности жизни, все время нуждающейся в заботе, взращивании и покровительстве свыше. Если стихия жизни в чем-то и нуждается свыше, так это в окрике «стоять!», предотвращающем тератологическое расползание за пределы хороших форм[16].

Природа вампира не составляет какого-то исключения, скорее именно она выражает сущность природы вообще, сущность фюзиса, которому позволено не считаться с логосом. В спекулятивном плане можно представить себе две составляющие жизни, Ж1 и Ж2. Вторая составляющая просачивается в явленность через ячейки отдельных организмов, контролируется как раз эгоистичными генами, а впоследствии и еще более «эгоистичными» сознаниями (эго-формациями).

Но составляющая Ж1, впервые описанная Эмпедоклом как «крутоногонерасчленнорукость», способна вырываться за поставленные пределы, преодолевая многочисленные препятствия, в том числе и внутренние, призванные сдерживать автотравматизм. В соответствии с излюбленным выражением медиков, каждый из таких прорывов может оказаться «несовместимым с жизнью» — но лишь в том случае, если речь идет о жизни, усмиренной в берегах отдельного организма или видовой самотождественности. Другое дело — волнение первичного Океаноса, переходящее в шторм. Синтез вампириона как раз и происходит тогда, когда проигнорировано штормовое предупреждение, когда ослаблены перемычки стабилизирующего отбора. Такое «буйство жизни» можно наблюдать повсюду. Именно оно не оставило камня на камне от городов цивилизации Мохенджо-Даро, зарастив окна техноценоза девственными джунглями. Если уж что-то называть хрупким, так это человеческие устроения, размещенные на кромке стихии Ж1.

Возьмем деревенский домик, оставленный без присмотра — если он окажется на месте прорыва сверхвитальности Ж1 (суперанимации), через несколько лет от него не останется и следа (отбросим даже не характерные для наших широт «полчища» саранчи, которым хватит и часа на расправу). Отсюда, кстати, следует, что присмотр состоит, прежде всего, в осуществлении команды «стоять!» и лишь затем в дополнительной помощи тем, кто избран и допущен — культурным растениям и домашним животным.

Так вот, экологическую нишу палеоантропов (и время антропогенеза в целом) можно рассматривать как крупнейший за всю историю живого прорыв крутоногонерасчленнорукости Ж1, который, однако, вопреки Фрейду, не поддается истолкованию в терминах регресса или прогресса, ибо толчки стихии случаются при любой степени приспособленности к среде. Здесь-то, помимо всего прочего, и рождается вампир — в сущности, рождается тем же усилием, что влечет на нерест целые популяции осетровых рыб. Но только не природа вида оповещает о себе избыточной тератологической экспансией. В данном случае, говоря языком Фрейда, речь идет о «природе всего живого» — или всего теплокровного. Как осетры, уплотненные в коллективное, совсем не призрачное тело вида, перепрыгивают и продираются через каменистые перекаты, чтобы замкнуть в кольцо ареал обитания, так вампир стремится разомкнуть малые автономные круги кровообращения, чтобы слить их в единый круг циркуляции, теплокровный Океанос, вампирион.

Вряд ли можно говорить о вампире как постоянном обитателе определенного тела: вампиризм скорее существует в мерцающем режиме прилива и отлива, нарастающего и отступающего шума, дня и ночи. Именно такими они предстают в легендах, преданиях и на экране. А переход из режима в режим лучше всего описывается посредством «туннельного эффекта» — так, по крайней мере, утверждает один из самых авторитетных знатоков вопроса, Джелал Тоуфик, — мы к этому еще вернемся. Кстати, в таком же мерцающем режиме, в чередовании сна и бодрствования, работает и сознание, обретенное в том же историческом промежутке антропогенной катастрофы. Одержимость голосом крови и, если можно так выразиться, одержимость сознанием в принципе альтернативны, хотя, как мы увидим в дальнейшем, не строго альтернативны; попытки синтеза единого целого осуществляются периодически, вплоть до формации чистого авантюрного разума.

Иными словами, реальность суперанимала, обеспечиваемая наследственной передачей устойчивых признаков, проблематична, но реальность явления superanima и по сей день экспериментально подтверждаема, в частности, поправкой на кровь. Есть и другие любопытные свидетельства.

Некрофилы и вампиры: наши деды и отцы

Если вглядываться в прошлое, пользуясь вампиром как оптико-диалектическим инструментом, мы получим достаточно расплывчатую, прерывистую картинку. Примерно такой же предстает и первобытная орда с ненавидящими отца братьями — то, что разглядел Фрейд с помощью своей психоаналитической оптики. Однако многие необъяснимые ранее факты теперь получают объяснение.

Итак, в самом начале мы застаем некрофагов, расчленителей трупов и пожирателей падали. Это проточеловечество и, одновременно, античеловечество — самый ранний плацдарм, от которого отсчитывается и в то же время отталкивается многоступенчатый процесс антропогенеза. Именно среди консументов-некрофагов появляются консументы второго порядка, те, чья пища есть кровь живых, а не плоть мертвых. Эти пришельцы из собственных рядов почти во всем похожи на своих сородичей и почти во всем им противоположны. Как уже отмечалось, степень антагонизма, возникающая в данном случае, превосходит все ранее известные внутривидовые и межвидовые антагонизмы в истории, создавая тем самым необходимое напряжение для производства радикальных поведенческих новаций.

Едва ли мирные некрофилы стали основной кормовой базой для своих суперанимированных собратьев, как это предполагает Диденко. В таком случае мы имели бы дело с взаиморегуляцией численности — обычной степенью конфликтности в рамках одного биоценоза, порождающей к тому же весьма устойчивую структуру. Прорыв суперанимации привел к уникальной непримиримости: борьбу за одно и то же тело вели между собой разные формы жизни; первичные позывы впервые вступили в агональное состязание. Что, разумеется, не препятствует ситуативному совпадению интересов. Обычный хищник ассимилирует биомассу своей жертвы; вампира интересует только ее лучшая, самая витальная часть — горячая кровь. Это обстоятельство создает условия для невиданного по своей эффективности симбиоза: палеоантропы-утили-заторы падали «выделяют из своей среды» собственных сверхубийц и могут теперь не дожидаться милости от крупных хищников. Делегированные вампиры (что-что, а их фантастическая сила отражена во всей вампириаде от сказочных времен до наших дней) делают свое дело, терзая жертву и выпивая ее жизнь. Собратьев же как раз волнует не живое, а мертвое: они выжидают, пока труп дойдет до кондиции (станет падалью), и доедают оставшееся — свою долю.