Читать интересную книгу Зимний сон - Кензо Китаката

Когда я пришел в себя, Нацуэ лежала рядом и плакала. Искаженное мукой лицо выдавало возраст, но всхлипывала она как дитя.

– Пожалуйста, перестань.

Я потерял счет времени. Взглянув в лицо Нацуэ, я ощутил необъяснимую грусть. Я напирал, пытаясь избавиться от этого чувства, и кончил под прерывистые всхлипы и вскрики.

Нацуэ какое-то время не двигалась. Потом свернулась калачиком. На грудях и животе пролегли глубокие складки, вздымающиеся в такт тяжелому дыханию.

Я закурил и перевернулся на спину.

Клубы табачного дыма затмили свет, простирающий лучи сквозь шторы, подобно ветвям деревьев.

– Думала, умру, – выдохнула Нацуэ. – Что с тобой?

– Странно все это, тебе не показалось?

– Ты будто превратился в другого человека. Я чувствовала, что меня трахает чужой человек. Ну и напугал же ты меня.

– Да нет, наверно, я все тот же. Просто опустошенный какой-то. В этом вся разница.

– Это все из-за картины.

– Наверно.

– Ты думал о той обнаженной?

Видимо, Нацуэ не приходило в голову, что до «той обнаженной» каких-то пятнадцать минут езды. Может, она решила, что мне не нужна модель, поскольку я рисую из головы. Что ж, не совсем верно.

– Думаю, я нарисовал себя.

– Понятно. Я заберу картину и продам. Это лучший способ создать между вами дистанцию.

– Так и сделай, ладно?

Я вылез из постели, встал под душ. Потом ко мне присоединилась Нацуэ, и мы друг друга намылили. За окнами валил снег.

Помнится, смотрительша предсказывала снежную зиму. Мне почему-то хотелось, чтобы снег падал, падал и завалил все вокруг. Пожалуй, и меня схоронил бы под белом покрывалом.

– Я возвращаюсь. Наутро назначено несколько встреч. Нацуэ тяжело вздохнула.

– За картиной кого-нибудь пришлю, – добавила она.

– Положи ее на заднее сиденье. Я сейчас за ней схожу. Не дожидаясь ответа, я поднялся на второй этаж и спустился с портретом нагой Акико.

Он был не столь объемен и вполне помещался на заднем сиденье «мерседеса». Не оборачиваясь, я вернулся в хижину и подбросил в камин свежее поленце.

– Хочешь поскорее расстаться с картиной? – проговорила гостья, выдыхая струйку табачного дыма.

Я не знал, случится ли это с отъездом Нацуэ.

Какое-то время сидел, уставившись в очаг, потом поднялся в мастерскую – лишний раз убедиться, что картина исчезла, и вернулся к огню.

Мастерская опустела.

Позвонили в дверь. Видно, названивали давно, прежде чем я услышал. Мужчина выкрикивал мое имя. За дверями стояли двое полицейских.

– Простите за беспокойство, сэнсэй. Нам по-прежнему неизвестно местонахождение Койти Оситы, но мы знаем, что он вернулся в Нагано.

Детектив средних лет, видимо, взялся выступать от лица обоих. Тот, что помоложе, отмалчивался.

– Опять же прошу прощения за беспокойство. Видите ли, мы обнаружили следы шин – здесь была припаркована машина.

– Нацуэ Косуги приезжала.

– Она приехала, чтобы забрать картину?

Как видно, эти двое наблюдали за хижиной, причем начали задолго до приезда Нацуэ. Наверно, они выследили ее машину.

– В газете писали, что вашу картину выставили в Нью-Йорке на какую-то экспозицию. В статье даже фотография была. Я, знаете ли, в живописи не смыслю, не понять мне таких вещей, сказать по чести.

– Так что, этот парень, Осита, убил Номуру?

– А вы в прессе не читали? Выдан ордер на его арест. На него собрали массу улик.

Я не покупал газет. В хижине хоть и стоял телевизор, да я его ни разу не включал.

– В прошлый раз судья признал его невменяемым – мол, обострение старого заболевания. А теперь все по-другому. Убийца действовал вполне осмысленно, сбежал с места преступления – выходит, отдавал себе отчет в содеянном.

– Вам виднее.

– А госпожа Косуги, случайно, не владелица галереи? У нее, я слышал, какое-то свое предприятие и большие связи.

– Она – мой агент, а что у нее за бизнес, я не знаю.

– Это все?

– Все, что мне известно.

Детектив улыбнулся. Попросил связаться с ним, если появится Осита, нацарапал на клочке бумаги номер своего телефона и ушел.

Оставшись в одиночестве, я поднялся в мастерскую.

Натянул на подрамник чистый холст. Я решил, что бы сейчас ни пришло в голову, не рисовать. Ни к чему хвататься за кисть и все подряд переносить на полотно.

Около трех я решил снова наведаться в город за покупками.

Я как раз заруливал на парковку у супермаркета, когда заметил знакомый микроавтобус того же цвета, как у Оситы. Собственно, зимой вокруг было много подобных автомобилей.

Набрав полную корзину провианта, я занял очередь в кассу. Народу была тьма-тьмущая.

Прямо передо мной стоял Осита. Я чуть было не окликнул его. Оказалось, это совсем другой человек, тоже одетый как лыжник.

Расплатившись в кассе, я рассовал покупки по пакетам и, подхватив их в две руки, потащил к машине.

Сразу поехал к Акико. По дороге я не заметил слежки. Впервые мне подумалось, что за мной могут следить.

– А ты обязательный, надо отдать тебе должное. Я уж думала, начнешь какую-нибудь картину да и забудешь об уговоре.

– Мне не в тягость.

– Все равно не забыл.

– Как я мог?

Акико пожала плечами.

Разложив покупки в холодильник, я взглянул на наброски, которые лежали на столе.

Она сделала несколько зарисовок моего лица. Наброски были простые – линии на бумаге. Черты лица не выражены, не слишком проработаны, но я легко себя узнал: вне всяких сомнений, это был я.

– Неплохо.

– Кажется, я что-то поняла. Как-то внезапно, будто озарение пришло.

– Это не проблема.

Я сунул в губы сигарету и стал шарить по карманам в поисках зажигалки. Так и не смог найти.

3

Три дня пробежек, и я снова в форме.

По пути я замечал массу всего интересного. Бег перестал причинять боль, и я ясно осознал, что со мной стряслось. Еще я стал замечать малейшие изменения в раскинувшейся вокруг белоснежной глади в зависимости от вида и состояния нового снега и снега, опавшего накануне с веток. Такие вещи отпечатывались в рассудке как-то сами собой, не приходилось обращать на них внимание.

Ко мне вернулась наблюдательность, но опустошение, завладевшее сердцем, не отпускало. Холст в мастерской оставался по-прежнему белым, и мне казалось, что это самый подходящий для него цвет.

Приняв душ, я выпил баночку пива и до вечера сидел перед камином, подкидывая поленце за поленцем и ни о чем особенном не думая. На обед я купил хлеб, яйца и овощи. То же – на ужин. Потом поехал к Ахико.

На полотне Акико появилось мое лицо. Обычно переход от абстракции к предметному искусству на одном полотне практически невозможен, однако молодая художница покрыла разрыв одним прыжком. Она передала мой образ в виде абстрактных цветов и линий, а лицу дала возможность обрести свои естественные черты.

– О чем ты думала? – полюбопытствовал я, глядя на полотно.

– Не знаю. Как-то само собой получилось.

– Тебе не показалось это странным?

– Да, непривычно, но не жутко. Правдоподобно. Сам я никогда не пробовал совмещать абстракцию с изобразительностью, да и не помышлял об этом. Стоило глазу уловить на полотне нечто реальное, и картина становилась вполне конкретной.

– Поразительно.

Любой художник смотрит на полотно. Различие между абстракцией и предметной живописью в том и состоит, уловит ли взгляд то, что скрывается за картиной.

– Будешь продолжать в том же духе?

– Да, интересно, что из этого всего выйдет.

Я вполне разделял поглощенность Акико. Не знаю, от чего она пыталась исцелиться – у каждого есть что-то свое.

– Сэнсэй, что не так?

– В каком смысле?

– Ты – будто море в штиль, как озерная гладь.

– Скорее как болото. Ветер подует – и ряби не останется.

– Со всеми бывает.

– Бывает. Просто настала моя очередь.

Акико не интересовалась портретом, на котором я запечатлел ее обнаженной.

Может, он сейчас висит в какой-нибудь токийской галерее. Возможно, его уже приобрел какой-нибудь незнакомец.

Акико приспособила под себя деревянные стеки, которые я дал ей. Теперь с ними было удобнее обращаться: они стали тоньше и гибче.

На Акико интересно было смотреть. Она стояла у холста и будто пряла бесконечную окрашенную нить, сматывала и распускала, словно вязала кружево. Казалось, что эта нить исходит из самого ее существа, и девушка отматывает нить собственной жизни. Я смотрел и удивлялся, как такое удается столь молодому существу.

У меня пока не было чувства, что я «отматываю» свою жизнь. Жизнь, конечно, уходила, но пока об этом не думалось. Как только начнешь воспринимать живопись подобным образом, холст окончательно пожрет тебя. Подспудно я этого боялся. Я рисовал не ради смерти – ради жизни. По крайней мере хотелось надеяться.

Вот так Акико отмеряла свою жизнь, а мне хотелось схватить ее за руку, сказать: «Брось!» И все же не стал я этого делать: вроде как таилось во мне недоброе желание стать свидетелем ее конца.