Читать интересную книгу Зимний сон - Кензо Китаката

Детектив как ни в чем не бывало показал мне фотографию Оситы. Он не стал спрашивать, знаком ли я с ним.

– С тех пор как мы с вами виделись, следствие серьезно продвинулось вперед. Мы побывали в доме Номуры и обнаружили массу записей, касающихся лично вас.

– Он хотел написать обо мне книгу. Не как о художнике, а как об убийце. У него был талант к таким вещам.

– В своих записях он упоминает о Койти Осите.

Я закурил.

– На совести Оситы лежит убийство. Он совершил его три года назад и был признан невменяемым, а потому судить его не стали. Как бы вам объяснить… Имелись веские доводы.

– Неужели?

– А почему Номура решил вас познакомить?

– Он видел в нас некое сходство. Небогатое воображение, надо сказать, для человека, который пишет книги.

– Он допускал подобную вероятность. Нам по-прежнему неизвестно местонахождение его знакомца.

– Вы же провели расследование.

– Мы прорабатываем версии: наведываемся туда, где он предположительно может показаться. Велика вероятность, что он заявится сюда.

– Если он появится, я вам обязательно сообщу. Что-то мне подсказывало: придет Осита. И в таком случае я не буду ставить полицию в известность.

– Будем признательны. С тех пор как он уехал из Токио, мы его след потеряли. Возможно, он все еще там.

– Обещаю поставить вас в известность.

– В записях покойного говорится, что вы с Оситой во многом похожи. Он расписал по пунктам. У вас не сложилось подобного впечатления?

– Мы с ним не разговаривали. По-моему, самый обыкновенный человек.

– Номура написал, что ваши картины глубоко тронули Оситу, чем он и поделился, а после этого начал анализировать, в чем вы похожи.

– Например?…

– Изоляция, голод… полагаю, он имел в виду духовный голод, но точно не скажу. Или вот еще: взрывная горячность. Позвольте, я зачитаю его записи. Цитирую: «Я убежден, оба они страдают от некоего голода», конец цитаты.

Записи Номуры перестали быть мне интересны. Если эти «откровения» – максимум, на что он оказался способен, мне их слушать не обязательно.

Каждый человек страдает от некоего голода. Так что, по словам Номуры, у меня есть нечто схожее со всем родом человеческим. А потом Осита убил его в припадке ярости – если, конечно, это действительно дело его рук.

– Больше мне нечего добавить.

– Если что-нибудь узнаете, звоните. Мы дадим вам телефон главного управления. Это в Токио. Нам доподлинно неизвестно, где было совершено убийство, но тело нашли именно там.

Полиция располагала точным временем смерти и чеком за проезд по скоростной трассе. Я предположил, что при желании они могли бы установить место смерти с достаточной степенью вероятности. Возможно, они намеренно решили создать некую «туманность».

– То есть если я что-нибудь выясню, то должен вам сообщить.

– Мы будем признательны.

Не уверен, что копы озвучили истинную причину своего визита. Может быть, они полагали обнаружить у меня Оситу.

Я затушил сигарету.

– А этот Осита, он из Нагано?

– Нет, из Токио.

– Господа, вы наведывались ко мне уже дважды. У вас какие-то подозрения на мой счет.

– С чего бы нам вас подозревать? Вероятно, вы шутите, – сказал детектив, глядя на меня в упор. Его взгляд подтверждал мою правоту.

– Бывайте.

– Мы ценим ваше сотрудничество.

Детективам больше добавить было нечего. С легким кивком они удалились, пробираясь по талому снегу.

Я смотрел на раскинувшиеся вдалеке горы. Пива мне не хотелось. Я решил не пить, пока ленточка на руке. В отношении заведенных правил я был строг – другое дело, что редко их себе устанавливал.

Я потянулся к телефону.

– Есть хочется.

– Ты не пил, да?

– Поможешь мне снять ленточку?

Я повесил трубку, не дожидаясь ответа.

3

Шли дни, и я все лучше понимал, что такое закончить картину. Это значит, что дальше жить незачем – лучше бы я ее вообще не заканчивал.

Я очень старался найти силы для очередного полотна – тщетно. Одновременно я закончил два полотна: одно – в хижине Акико, второе – в мастерской на втором этаже.

Нуждался ли я в очередной картине? Никаких определенных мыслей у меня не было. Я выплеснулся на полотно весь, превратившись в пустой сосуд. Теперь можно браться за что угодно – или вообще ни за что не браться.

По утрам, поднявшись с постели, я выходил на пробежку. Это была всего лишь привычка, но привычка, которой жаждала каждая клеточка тела. Регулярные пробежки, с одной стороны, приводят организм в хорошую форму, а с другой – чего-то тебя лишают. Впрочем, по некотором размышлении я понял, что не боюсь лишиться этого «нечто». Необъяснимое чувство.

Еще у меня появилась другая привычка.

Каждый вечер я наведывался в хижину Акико. Где-то с час до ужина я сидел в кресле и смотрел в пустоту, позируя для художницы. Она рисовала теми самыми стеками для красок, которые я вытачивал. Освоиться ей было сложно. Она раздражалась, кричала, выходила из себя и даже ломала стеки. Я молчал – самое лучшее, что можно было сделать в подобной ситуации. Единственное, чему она могла бы у меня поучиться, – технике, но и этому не было надобности ее учить – не потому, что она в совершенстве ею владела, а потому, что от ее картин этого не требовалось.

Акико испортила три полотна. Каждый раз, когда я приходил к ней, на подрамник было натянуто новое, девственно чистое полотно.

Где-то с час девушка накладывала на полотно краски, потом истощалась и умолкала. Замирала перед холстом, печально созерцая цвета и не проявляя ни намека на движение.

Ровно через час я поднимался, уходил на кухню и начинал готовить ужин. Все необходимое лежало наготове – Акико не забывала об этом позаботиться, поэтому мне оставалось лишь нанести завершительные штрихи. В тридцать минут я запросто укладывался.

После ужина я возвращался к себе в хижину. С тех пор как Акико взялась рисовать меня, сексом мы занимались лишь раз. Она не противилась. По правде говоря, в сексе она искала спасения, ей хотелось подчинить страсть.

– Не получается.

Акико дважды это повторила. Я не отвечал – разве что улыбкой. В ее замечании пока не было ни крика, ни стона – скорее оно напоминало некий призыв.

Девушка рисовала мой портрет, хотя на самом деле рисовала свое сердце. И она это знала, как знала и то, что ей просто необходимо прийти к решению самостоятельно. Она лишь вздыхала, не проронив ни слова.

К себе я возвращался один, на машине, и, сидя за рулем, твердил «не получается», пытаясь поймать ее интонацию. Я был опустошен, выжат как лимон. Я знал это, и знал, почему так случилось, но не знал одного: что теперь делать.

Стремительно близился конец года.

Это чувствовалось в городе, куда я заезжал за покупками. По какой-то причине люди к концу года становились более суетливыми. Я часто задавался вопросом, почему так происходит. Сам я успел выбраться за покупками лишь дважды, и хотя каждый раз набирал массу всего, денег из оставленной Нацуэ суммы потратил всего ничего. Мне даже смотреть на них было противно.

В полдень тридцатого перед хижиной остановился полноприводной микроавтобус.

Из автомобиля вышел Койти Осита в лыжном костюме, что выглядело совершенно нелепо. Снега в округе почти не осталось, если не считать пары склонов, куда не попадало солнце.

– Эй! – окликнул меня Осита, как старого знакомого. Первая мысль была: ищет ли его полиция. Даже если за ним и гонялись, Осита не показывал виду. Он производил впечатление лыжника, подъехавшего на курорт в ожидании сезона.

– Местами снега в метр нанесло, а здесь, сэнсэй, – только стужа.

– Нравится ходить на лыжах?

– Никогда не пробовал. За мной гонятся, вот и вырядился. В горах в такой одежде тебя ни в чем не заподозрят.

– Понятно.

– Я остановился в большом отеле. Так служащий извинился, что снега нет. Можно подумать, это его личный просчет.

На пороге Осита сковырнул с подошвы налипшую грязь.

– Хотите войти?

– А нельзя?

– С тех самых пор, как я увидел ваше лицо, меня не оставляли дурные предчувствия – как если ждешь кого-то, и он в конце концов появляется.

– Вы меня ждали. Это правда.

– Ну, уж это мне решать.

– Не говорите ерунды, сэнсэй. На вас это не похоже. Совсем не похоже.

– Даже так?

– Я взялся не сам по себе. Я пришел по зову вашего сердца.

– Удобная отговорка. Думаете, этим все сказано? Эх, как же вы еще молоды.

– Уже нет. Поэтому и пришел. Я начал рисовать. Слова – ложь, стоит их только произнести, они обращаются в вымысел. А вот с рисунками все по-другому. Вот что я понял. Только рисовать куда сложнее, чем писать или говорить.

– Любой ребенок умеет рисовать.

– Тогда жаль, что я уже вырос. Я действительно пришел из вашего сердца. То полотно в токийской галерее – там нарисовано то, что лежит у меня на сердце. Мое сердце и ваше, они одинаковы.