— Я не могу это надеть, — заявила я однажды Джону, когда он принес мне хлопковые трусы. — Мне нужны скользкие.
— Что это такое?
— Трусы, которые не липнут к платью.
— А?
— Знаешь, бывает, посмотришь на женщину сзади, а у нее все платье к заднице прилипло? Это потому, что на ней трусы не скользкие.
Он вздохнул:
— Ты бы мне инструкцию написала, что ли.
Я знала, что Джону очень больно, но садиться на антидепрессанты он не хотел. Он рассказал, что у него есть друг, с которым можно поговорить: одна женщина, чей муж попал на велосипеде в аварию и погиб. С ней они обсуждали, что лучше: внезапная потеря или медленное угасание.
Я уговорила его показаться врачу. Мой муж всегда был таким спокойным и уравновешенным. Теперь он срывался на детей и со скрежетом тормозил перед светофором.
Однажды ко мне пришел Обри:
— Он наорал на меня и сказал, чтобы я шел играть на трубе. А Уэсли он велел идти рисовать картинки. Мам, Уэсли и так только рисует картинки. Он же ничего больше не делает.
Это правда — из-за своего Аспергера Уэсли часто часами сидит за рисованием. У него потрясающая способность воспроизводить на бумаге то, что он видит, но особенно хорошо ему удаются принцессы и его любимый Пятачок.
— Знаю, милый, — сказала я Обри и обняла его, как могла. — Пожалуйста, пойди и позанимайся на трубе.
Джон наконец понял, что ему нужна помощь, когда однажды одевал меня. Каждый шнурок, каждая пуговица, каждая молния доводили его до слез.
Начальником Джона был один парень с Ямайки, Джон так им восхищался, говорил, что от того просто исходит мир и покой.
— Иногда человеку нужен хороший пинок, дружище, — сказал Джону ямайский мудрец.
Джон начал принимать велбутрин, антидепрессант. Он стал меньше плакать, реже срываться на крик, чаще усмехался, когда по телику шла реклама.
Но он еще сомневался. Не в смысле, достойно ли настоящего мужчины принимать лекарство от плохого настроения — Джон ведь не мачо, — а в его воздействии.
— С этими таблетками живешь как в коробке, — говорил он. — Верхи и низы как будто отрезаны. — Ему не нравилось то, что он уже не радовался, как прежде, но он знал, что так надо. — Потому что низы даются так тяжело, — говорил он. — Ой как тяжело. И не отпускают ни на секунду.
Я помогала ему, чем могла. Старалась жить без надрыва, меньше жаловаться, меньше просить о помощи, сдерживать слезы. Удерживалась от заявлений вроде: «Милый, знаешь, у меня больше не поднимается левая рука», по опыту зная, какой каскад «Прости меня» и «Мне так жалко» это вызовет.
Я сделала абляцию матки, хирургическую операцию по выскабливанию внутреннего слоя матки, чтобы прекратить кровотечения. Не хотела, чтобы Джон возился еще и с моими месячными.
Мы наняли помощницу для уборки по дому и других вещей, гаитянку по имени Иветт. Ее рекомендовала нам Нэнси. Мы все ее полюбили.
И все же я не хотела совсем отказываться от помощи Джона, мне нужно было, чтобы именно он кормил меня, купал, одевал. Потому что только с ним я чувствовала себя спокойно. Он всегда знал, как аккуратно поставить меня на ноги, как правильно поддержать во время ходьбы.
Мы говорили с ним обо всем. Это с другими я могу быть сдержанной, с Джоном запретных тем для меня нет.
Мне было трудно говорить: «Кода я больше не смогу стоять… Когда я больше не смогу есть… Когда я больше не смогу говорить».
А Джону было трудно это слушать.
Трудно. Но необходимо.
Я ясно высказала ему все мои пожелания, связанные с концом моей жизни, и выразила надежду, что он женится снова. Найдет себе какую-нибудь роскошную бабенку, и она (в отличие от меня) займется с ним триатлоном. И что он будет жить с ней в нашем доме, без всякого чувства вины.
Я даже не стала добавлять: «Выбери ту, которая понравится нашим детям», настолько я верю в непогрешимость его суждений.
Джон слушал, как я говорю о будущем, но редко мне отвечал. Его больше волновали насущные заботы. И почти никогда не говорил о том, как сам планирует строить свою жизнь без меня.
Пока однажды вечером, пропустив несколько стаканчиков, он вдруг серьезным тоном не заявил, что хочет сказать мне кое-что, но стесняется.
«Бог ты мой, — подумала я, — что бы это могло быть?»
И он сказал, что после моей смерти хочет пойти учиться на помощника врача. Что такая работа больше подходит отцу-одиночке с тремя детьми и что, по его мнению, он будет неплохо с этой работой справляться и получать от нее удовольствие.
Я была в восторге. Новая работа — огромная перемена в жизни — поможет ему скорее похоронить прошлое.
— Никогда не стесняйся говорить мне о том, как ты думаешь жить без меня, — сказала я, кладя ему на руку свои скрюченные пальцы. — Твои планы утешают меня, Джон. Делают меня счастливой.
Теперь и я изучаю анатомию. Мне всегда было трудно объяснить Джону, где именно мне надо почесать. Так что я осваиваю новый жаргон: «Правый задний пястный, пожалуйста».
И он чешет как раз там, где надо. А я улыбаюсь. Джон тоже учит анатомию. Причем тренируется на живом пациенте.
А я делаю что могу, чтобы его будущая жизнь без меня стала радостной.
Делаю с радостью.
Будапешт
Нашим с Джоном особым местом был Будапешт. Когда мы говорили о прошлом, что бывало часто, наши мысли всегда возвращались к городу, в котором мы провели два года после свадьбы. Городу, где мы заложили основы нашей последующей жизни.
После путешествия с Нэнси на Юкон с его чудесами я первым делом подумала о Будапеште. В тот год как раз была двадцатая годовщина нашего брака. И мне хотелось встретить ее с Джоном там, где и началась наша совместная жизнь.
Что бы ни ждало нас в будущем, говорили мы с Джоном друг другу, у нас есть сегодня. Мы еще можем воскресить старые воспоминания и скопить новые.
По прилете в Венгрию мы первым делом замерзли. Привычка к мягким флоридским зимам совершенно изгладила память о том, как холодно бывает в Будапеште в феврале. А я вообще тропическая девочка. «Так почему же, — думала я, — меня вечно несет туда, где холодно?»
И тут аэропорт огласился громким, раскатистым смехом. Он был как напоминание о жизни двадцать лет назад.
— Сервусток! — закричал наш старый друг Фери Дер, приветствуя нас по-венгерски, с объятиями и поцелуями.
Джон подружился с Фери, пока мы жили в Будапеште. Вместе играли в бейсбол (им тогда болела вся Венгрия) в команде, где правила знал один Джон. Я же и в годы нашей жизни в Будапеште редко встречалась с Фери, и вот теперь он, собственной персоной, двадцать лет спустя.
— Сервусток, друзья мои! Сервусток! Так приятно вас видеть. Сейчас подгоню машину.
Когда мы уезжали из Будапешта в 1994-м, улицы города коптили советские и восточногерманские автомобили. Особенно один из них, «трабант», ездивший на смеси нефти и газа, изрыгал такое количество выхлопных газов, что от них крошились старинные фасады. Фери водил тогда грузовик марки «баркаш», типичный образчик восточногерманских технологий, который вечно ломался.
На этот раз, пока Джон подводил меня к обочине, мы заметили белый «Кадиллак-Эскалада».
— Бог ты мой, как странно его здесь видеть, — сказал Джон.
И тут из «кадиллака» выпорхнул смеющийся Фери.
Всю дорогу из аэропорта мы наблюдали изменения последних двадцати лет. Бензозаправки, немецкая бакалея, рекламные щиты, огромные коробки универсамов и даже — господи помоги! — стрип-моллы. Некогда темные улицы сверкали неоновыми огнями. На первых этажах ренессансных домов светились витрины новехоньких, с иголочки, аптек.
«Не надо грустить о прошлом, — говорила я себя. — Принимай новую жизнь».
В 1994 году Фери жил в лачуге на окраине Будапешта и строил дом своей мечты. Его тогдашнее жилье напоминало ящик из фанеры с койкой внутри. Фери копил деньги, откладывая каждую свободную банкноту. Джон помогал ему строить глиняные стены почти двухфутовой толщины, которые они совком и лопатой возводили по футу зараз. А однажды вместе пошли в лес и выбрали там несущую балку для дома.
Теперь мы подъезжали к воплощенной мечте: квадратному двухэтажному сельскому дому посреди Будапешта. Кусочку прошлого в постсоветском мире.
Фери показал нам все подробности: фестончатую черепицу на кровле, полы с подогревом, сельскую хлебную печь, плетеную изгородь, так не похожую на ограды из металлических цепочек, которыми были обнесены соседние дворы. А железные петли для окон Фери выковал сам.
— Все сто двадцать четыре штуки!
И наконец, его самая большая слабость — поместительный винный погреб. Стены в нем были выложены особым камнем, специально привезенным из винодельческих областей Венгрии. Только на нем растет та черная плесень, которая сообщает неповторимый вкус вину.