В такие часы Наполеону было тесно и душно в покойной, уютной карете. Хотелось почувствовать себя не императором, а полководцем. Он садился на белого, лоснившегося от жира Евфрата и пропускал мимо себя свои победоносные войска. Но у никому до сих пор не известного плохонького деревянного городка Красный (Наполеон, конечно же, называл его по-своему – «Креси») французскую армию ждала большая неприятность: русский человек в темно-зеленом мундире, пропахшем порохом, пылью и потом многих походных и боевых дней, дал о себе знать. Одна пехотная дивизия под командой генерала Неверовского, о котором не слыхал не только Наполеон, но даже генерал Сокольницкий, задержала все движение «великой армии» больше чем на сутки.
В авангарде шел быстрый Мюрат с тремя корпусами резервной кавалерии.
– О, мы живо разделаем их под белый соус! – самоуверенно заявил маршал, увидев, как генерал Неверовский уходит из Красного.
Русские построились в каре и отступали по этой широкой дороге, с двух сторон обсаженной березами и огражденной рвами.
Мюрат бросал в атаку одну кавалерийскую дивизию за другой. Гусары, уланы, карабинеры, драгуны, конноегеря налетали на русских со всех сторон, как неистовый шквал. Они старались врубиться в каре, но каждый раз были вынуждены откатываться назад: русские отбивали их ружейным огнем.
Мюрат свирепел. Мюрат не мог себе представить, что он с пятнадцатью тысячами всадников не сможет сломить вдвое меньшую численностью русскую пехоту. Ведь при Йене он расстроил, разметал каре прусской пехоты. Ведь его кавалерийский генерал Лассаль взял крепость Штеттин, и Наполеон тогда шутил: «Вы берете крепости кавалерией. Мне придется уволить инженеров и перелить пушки!» Ведь Монбрюнн при Сома-Сиерре с одним уланским полком захватил пятнадцатипушечную батарею, укрытую за крутым горным хребтом, к которой вела узкая тропинка, где могло встать лишь три коня в ряд. А здесь? Что здесь?
На равнине жмутся несколько полков жалкой пехоты. Это стадо овец! Чепуха!
– Вперед! Сметем этих каналий! – размахивая саблей, кричал он перед фронтом очередной дивизии, которую бросал в атаку на пехоту Неверовского.
Мюрат был чертовски упрям. Он не хотел ждать конную артиллерию, отставшую в пути. Он хотел пробить каре пехоты одной конницей. Он за день сорок раз упрямо атаковал неустрашимого Неверовского и сорок раз не имел успеха. Мюрат охрип от крика, потемнел от пыли и возмущения.
Русские же теряли людей, но не поддавались и не сдавались. Они отступали в полном порядке и не пропускали французов в Смоленск. И только ночь прекратила безумные атаки неаполитанского короля.
В штабе Наполеона отдавали должное стойкости и мужеству русской дивизии.
– Вот пример превосходства хорошо выученной и искусно предводимой пехоты над конницей, – говорил Шамбре. (Он не знал еще, что пехоту Неверовского в основном составляли молодые, необстрелянные полки.)
– Блистательная храбрость нашей кавалерии не дает результата: она рубит врага, но не может его сломить, – сказал Фэн.
А поэтический Сегюр воскликнул:
– Неверовский отступает как лев!
Наполеон сделал вид, что не слышит этих слов – он был недоволен.
– Я ждал, что захватят в плен всю дивизию русских, а не семь пушек! – сказал он, когда ему доложили, что взяли часть русских орудий, которые Неверовский не смог увезти из Красного.
«Болван: не подождал конных артиллерийских рот!» – подумал о Мюрате раздосадованный император.
Но его орлы все-таки летели вперед.
Росистым, по-осеннему-ясным и свежим августовским утром французская армия подошла к Смоленску.
Замысел Наполеона – прийти к Смоленску раньше русских – сорвался: остатки храбрецов Неверовского уже заняли оборону города. Их поддержал корпус Раевского, знакомый французским маршалам своей отвагой и мужеством.
Несмотря на задержку, Наполеон был полон бодрости и надежды: с холма, на котором стояла его палатка, Наполеон видел в трубу, как к Петербургскому предместью Смоленска спешат массы войск, – это шел Барклай.
Значит, русские не хотят отступать! Значит, не уступят без боя древний Смоленск!
– Наконец они в наших руках! – хлопал от радости в ладоши Наполеон.
Его войска все плотнее окружали город.
Император ждал подхода всех корпусов, чтобы завтра, 5 августа, штурмовать Смоленск.
Десятки пушек били по нему и сейчас, и войска маршалов Нея, Даву и Понятовского не прекращали атак.
Наполеон не спускал глаз с моста через Днепр, который соединял центр города, лежащий на южном берегу, с Петербургским предместьем.
К вечеру картина изменилась: почему-то одни войска входили в Смоленск, а другие оставляли его. Предчувствие чего-то недоброго кольнуло Наполеона: неужели придется идти еще дальше на восток за генеральным сражением и победой?
Император подозвал Коленкура: Наполеон считал герцога Виченского искренним и прямым человеком. Император спросил у Коленкура, что думает он об этих передвижениях русских.
Коленкур понял переживания Наполеона: он не хочет верить в отход русских армий от Смоленска и нетерпеливо ищет в Коленкуре поддержку своей ускользающей надежде. Можно было бы дипломатически покривить душой и поддакнуть Наполеону, но Коленкур остался верен себе: он сказал, что, видимо, русские и на этот раз отступают.
В серых глазах Наполеона сверкнула злость.
– Если это так, то, отдавая мне один из своих священных городов, русские генералы покрывают себя бесчестием! – запальчиво выкрикнул он, быстро шагая по холму.
Император с таким негодованием бросил эту фразу, словно верный себе Арман Коленкур был тем самым русским генералом, который решил отдать Смоленск. Наполеону.
– Заняв Смоленск (Наполеон столько раз за последние дни упоминал о нем, что в конце концов запомнил это название), я получу выгодное положение. Опираясь на Смоленск, мы отдохнем, организуем завоеванную страну и тогда посмотрим, каково будет господину Александру. Моя позиция станет более грозной для России, чем если бы я выиграл не одно, а два сражения! Я поставлю под ружье всю Польшу, а потом решу, куда идти раньше – на Москву или Петербург! – сказал Наполеон и, увидев подъезжавшего маршала Даву, обернулся к нему.
А Коленкур поспешил к Бертье, чтобы поделиться с ним приятным известием. Он нашел принца Невшательского у второй палатки, где размещался штаб.
Бертье так обожал Наполеона, что старался во всем подражать ему, и прежде всего – в одежде: носил такой же простой серый сюртук и небольшую шляпу с черным шнуром и кокардой. Ростом и комплекцией он походил на Наполеона, только у Бертье была непомерно большая для его туловища голова. И волосы у принца Невшательского курчавились, как у барашка. В карете, издалека, его иногда в самом деле принимали за императора, и Бертье этим очень гордился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});