И фамилия вот навек запомнилась. Да и не зря. Если б не тот капитан, вся жизнь пошла бы совершенно иначе.
— Ох, надоели вы мне, — со страдальческим вздохом сказал капитан, по которому видно было, насколько штабная служба без перспектив портит человека.
Мундир помят, волосы почти вылезли, пепельница набита жестоко пожеванными и раздавленными окурками дешевых папирос.
Карьера не задалась, в перспективе ничего, кроме бесконечного количества папок с личными делами, и до весьма скромного пенсиона — еще лет пять, если не больше.
Так чего ждать при встрече с такой штабной крысой подпоручику, пока что исполненному энтузиазма и желания прямо вот сейчас, не сходя с места, отправиться на борьбу с китайскими милитаристами и хунхузами[187]?
А о таковом желании молодой Стрельников сообщил с первых, после представления, слов.
— Буду я тебе еще работу искать, — лицо капитана болезненно исказилось. Может — язва мучает, а может — похмелье. — Вас у меня знаешь сколько? Вот направлю я тебя в Белогорск, в распоряжение штаба Второй армии. От них заявка на командира полуроты есть. Пусть они и думают.
Где находится Белогорск, подпоручик видел. Пятьсот километров на северо–запад по железной дороге. И если там всего лишь штаб общевойсковой армии, какие же назначения последуют дальше?
И захотелось Виктору чего–то просить, что–то доказывать, что не для него, мол, эта таежная дыра, на большее он способен, и вообще, в его годы и жениться пора, а там где жену найдешь.
Но тут же и другая — здравая мысль. Присягу давал? Давал. На тяготы службы не жаловаться соглашался? Естественно. Так что же? А вот обидно, и ничего тем не менее не возразишь.
Если Стрельников доживет до отставки с генеральским пенсионом и получит свои десять гектаров земли для основания фамильного имения, он непременно займется написанием мемуаров, благо есть о чем писать. И эта история займет там достойное место.
Штабная крыса, капитан Пыхтин, наклонился над личным делом и зачеркал перышком, выписывая проездное свидетельство. И вдруг остановился, дойдя до строчки:
— Какое училище заканчивал, через какое воинское присутствие туда направлен?
— Таким–то, как положено, по месту жительства, — ответил Стрельников вполне равнодушно.
— Стой! — офицер поднял голову, и вдруг его мятое лицо озарилось и стало воодушевленным, почти красивым. — А где жил там?
Что–то в душе подпоручика дернулось, с еще слабой, но уже надеждой. Вопрос ведь — не просто так. Что–то за ним серьезное стоит.
— На Воронцовской…
— Да ты что? А Генка Стрельников тебе не родственник?
— Как же не родственник, родной старший брат.
И сразу не стало ни скучного, пропахшего сургучом и чернилами кабинета, ни чахнущего в нем капитана.
— Ну, ты даешь! А ты Витька, что ли?
— Так точно, да и в деле так написано…
— Что мне твое дело! Я их читаю, думаешь? Да мне все давно по… Ты меня не помнишь? Я ж Мишка Пыхтин, с Менделеевского…
В их квартале, где вырос Стрельников, Воронцовская улица и примыкающие к ней переулки считались единой крепостью, противостоящей Старому и Новому Форштадтам, а также и Ташле, почему каждый тамошний обитатель в возрасте от шести и до двадцати как минимум лет был друг и брат, имевший право на всемерную помощь, поддержку и защиту.
А переулок Менделеева находился ровно через квартал от дома, где Стрельников родился и прожил лучшие восемнадцать лет свой жизни. Беда вот только, что данного Мишку он не помнил совершенно. И немудрено. Если брат, старше Виктора на восемь лет, еще мог с Пыхтиным дружить и общаться, для него самого все эти почти взрослые парни сливались в общую массу. Так, всплывали в памяти смутные образы… Но вообще–то! Это ж надо такому случиться! Земляка из одного города встретить — в армии уже счастье, а тут близкий сосед, считай, родственник.
Кое–каких общих знакомых они в бурном, бессвязном моментами разговоре все–таки отыскали, например, племянник капитана, Вовка Дубок, учился всего двумя классами старше Виктора в Третьей городской гимназии. А уж околоточный надзиратель дядя Коля Волосатов был им всем отлично знаком. Со всех точек зрения.
В результате столь невероятной встречи незаконченное предписание полетело в корзину, и после недолгих поисков Виктору было подобрано достойное место, являвшееся предметом вожделения куда более заслуженных, тертых жизнью офицеров. Но — это уж как кому повезло.
Накрыл он, как водится, капитану стол на половину своих подъемных денег. А вот больше встретиться так и не пришлось.
Зато в результате того давнего случая Стрельников всем дальнейшим сцеплением обстоятельств приведен именно сюда, к дверям своего нового кабинета, и будет сейчас сам решать судьбы молодых товарищей и, может быть, тоже — на всю последующую жизнь.
Однако данный самому себе тогда еще зарок он помнил всю дальнейшую службу. Со мной поступили душевно, и я по возможности буду поступать так же.
Наваждение прошло, он снова увидел происходящее нынешними глазами.
— Что ж, приступим, — произнес он в пространство, и заметившие появление немолодого, сумрачного на вид полковника офицеры, только что занятые предварительными знакомствами, поскольку все они прибыли из разных округов и частей и увиделись впервые лишь здесь, сразу же приняли строевую стойку, кто сидел — вскочили, защелкали каблуками.
— Вольно, господа, вольно. Прошу входить, очередность будете определять сами. Ну, кто самый смелый?
Прежде чем остальные успели сообразить, что выгоднее в данном случае: рискнуть и принять на себя всю нерастраченную энергию начальника или пересидеть по принципу «Ни на что не напрашивайся и ни от чего не отказывайся», — вперед шагнул высокий, светловолосый, сильно загорелый поручик, при первом же взгляде на которого у Стрельникова улучшилось настроение.
Все в нем говорило, что это офицер — от рождения и до мозга костей. Мундир новый, возможно, первый раз надетый к столь важному случаю, а пояс и портупея ношеные, но непоцарапанные и непотрескавшиеся, блестящие пряжки настоящие, латунные, а не штампованные из «желтого металла», сапоги шитые на заказ и надраенные до синих искр.
Подтверждением его кастовой принадлежности были значки Киевского кадетского корпуса и Александровского военного училища, а того, что не в тылах он отсиживался, выпустившись в строй, — мальтийский рубиновый крест, наложенный на венок со скрещенными мечами. Еще не орден, но ценится почти на равных. Знак «За пять штыковых атак». Учрежден в девятнадцатом году, сейчас, разумеется, анахронизм по смыслу, штыками только консервные банки открывают да дневальные по роте на ремень цепляют. А знаком награждают просто участников реальных боестолкновений и огневых контактов с противником, проявивших отвагу и инициативу в деле.
— Поручик Уваров. Разрешите, господин полковник?
— Прошу, прошу… Смелость города берет, — и пропустил Уварова перед собой в дверь кабинета.
Оставшиеся проводили их кто ироническими, кто завистливыми взглядами. Что ни говори, а кое–какие очки поручик уже набрал, судя по тону и благожелательному взгляду полковника.
— Садитесь, поручик, — указал Стрельников на стул у приставного столика перед своим письменным, заваленным кучами папок с неотложными делами. — Итак? Откуда и какими ветрами к нам? Последняя должность, за что удостоены?
— Поручик Уваров, — повторил тот, — субалтерн–офицер[188] первой роты 465–го отдельного батальона Особой десантно–штурмовой бригады Туркестанского военного округа.
Согласно действовавшей организационно–штатной структуре, Особые бригады, хотя и входили в состав военных округов Российской армии, принадлежали к подчиненному Великому князю Экспедиционному корпусу, что и делало возможным перемещение офицеров, минуя кадровое управление Военного министерства, занимающее всем известное здание Главного штаба на Дворцовой площади Петрограда.
— Направлен в ваше распоряжение приказом командира бригады полковника Гальцева.
— Алексея Петровича? Знаю, знаю. Как он там?
— На той неделе был в добром здравии.
— Это я и без вас знаю. По–прежнему свиреп?
Уваров деликатно пожал плечами.
— Службу требует. Как писал Салтыков–Щедрин, снисходителен, но без попущения…
Выражение Стрельникову понравилось.
— Как–как? Не приходилось слышать…
— Ну, у Салтыкова разбираются разные типы отношения начальников к подчиненным, среди которых преобладают два. Снисходительность, но без попущения или же строгость, сопряженная с невзиранием.
— Нет, правда, хорошо подмечено. А вы что же, старые книги, получается, читаете?
О Салтыкове–Щедрине Стрельников помнил, что служил он что–то во времена Александра II, то есть лет полтораста назад, и писал вроде бы сказки. Про мужика и двух генералов, про Пескаря премудрого.