Куда ведет этот путь? В тюрьму?
Той ночью он испугался за свою жизнь. Это было хуже, чем перед началом забега. В какой-то момент, бесшумно закрывая дверь в стойло, он почувствовал чье-то присутствие и на секунду застыл на месте от страха. Была ли это Аксель, которой не спалось ночью? Какой-то ученик, несущий вахту? Решив, что сейчас вспыхнет свет, закричат люди, возможно, появится Бенедикт на коляске, он почувствовал, что теряет сознание. Но ничего не произошло. И тогда он понял: это мог быть только увалень Констан! Теперь риск сводился к обещанию больше так не делать — при условии, что удастся договориться. Однако ничего не случилось. Констан даже носа не высунул, и Дуглас смог выйти так же, как и вошел.
То есть как предатель. Закрыв ворота собственным ключом, он неслышно удалился, преследуемый странным ощущением. Эти ворота, этот конюшенный двор, это несуразное строение в темноте — все это было ему так знакомо! В течение двадцати лет он был здесь дома. Дома… Малый двор, с одной стороны авеню, и большой двор — с другой, двери в стойла, выкрашенные во «французский синий»[4], ни соломинки на земле, запах сена в воздухе…
Ему не удавалось думать ни о чем другом. Он прекрасно осознавал, что если бы столкнулся ночью с Беном, то умер бы от стыда. Кошмар! Он снова и снова вспоминал, как наполняет шприц, как похлопывает по шее доверившегося ему красавца каракового, как впрыскивает содержимое… На следующий день он не смог заставить себя пойти на бега, не знал имени победителя. И сейчас ему не сиделось в квартире, он мерил ее шагами от одной стены до другой.
Чтобы избавиться от навязчивой мысли, он бродил по парку. Было идеальное время для прогулок вдоль бассейнов и авеню, в тенистой зелени никто его не замечал. Он ходил часами, стараясь не приближаться к имению Монтгомери, но не мог удержаться и не бросить взгляд на конюшни, которые притягивали его как магнитом. Двадцать четыре двора, примерно восемьсот лошадей, он знал адреса, людей, мелкие детали… Это был его мир.
«Что я делаю здесь? Я не бываю в этом уголке годами!»
После того ночного вторжения им, словно в наказание, овладело непреодолимое желание видеть лошадей, вновь оказаться в своей стихии. Слушать, как скакуны фыркают, встревоженные цокотом собственных копыт по мостовой; видеть, как наездник подтягивает стремена, и слышать, как он отвечает на шутки конюхов; чувствовать, как при приближении скачущих лошадей повышается адреналин, — он скучал за всем этим, за своей прежней жизнью, привычками, может быть, даже за семьей. В те времена, когда он участвовал в бегах и выигрывал, когда он был подающим надежды внуком Бена Монтгомери, как бы он поступил, узнав, что какой-то негодяй делает лошади укол? Ответ был прост: он бросился бы на него без зазрения совести и не рассуждая о душевном состоянии.
Сегодня этот негодяй — он. А ведь прими он предложение Этьена, и можно было бы превратить это в свое ремесло! Для него, который так жестоко нуждался, это деньги легкие, но отвратительные. Сначала он спрятал банкноты под матрас, чтобы не видеть, потом положил в банк. Позже он оплатил несколько срочных платежей, всякий раз подписывая чеки со все возрастающим чувством неловкости.
Горестный, растерянный, он уже не знал, к какому святому взывать, и продолжал бродить по парку.
«Как пес, что ищет дом, хозяина…»
Сравнение это было ему ненавистно, однако не переставало возникать в его сознании. Теперь, когда у него уже не было возможности взглянуть Бенедикту в глаза, он отчетливо понимал, что уже давно нужно было пойти и объясниться с ним. Бен, его возмущение, его мудрые советы, его слишком авторитарная власть и совершенно реальная привязанность…
«Я прибился не к тому лагерю и с каждым днем буду увязать все глубже».
Оставался ли для него хоть какой-нибудь выход? Сестра была такой же бескомпромиссной, как и дед, к ней обращаться бесполезно. И рядом с этими двумя Джервис и Констан, казалось, просто не существуют. Была, правда, Кэтлин, такая непохожая на всех остальных. Возможно, она-то и могла стать лучиком надежды.
«Другого козыря у меня на руках нет, я должен попробовать».
Если он решится ей позвонить, то нужно знать, что говорить. Проблема заключается в том, что Дуглас чувствовал, что погибает, и не видел, ни каким образом, ни на каких условиях он мог бы снова стать частью семейного клана. Единственное, в чем он был уверен, — это то, что ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, что бы открылось, что он делал в стойле Макассара. Эта тайна должна остаться между ним и Констаном навсегда.
«Он будет молчать, он благородный. Если он заговорит об этом со мной, скажу, что сожалею, и этого будет достаточно».
Презрение к Констану не помогло восстановить ни капли уважения к самому себе, и он прекрасно это осознавал. Но иметь единственным союзником простачка унижало его еще больше. Итак, он продолжал бродить по парку, не вполне понимая, чего ожидает от этих прогулок. Дугласу было двадцать четыре года, его мучили угрызения совести, и никакого будущего впереди…
* * *
— Это не из-за тебя, Антонен! Я просто хочу попробовать.
В центре круга Буало, круговая дорожка которого была предназначена для охотничьего галопа, Аксель наблюдала за жеребятами и обращалась к Антонену, не глядя на него.
— Вот уже несколько недель его тренирует Ромен, — снова заговорила она, — и они действительно хорошо понимают друг друга.
— Представь себе, я тоже! И я, как и ты, уверен в мастерстве этого коня. То, что он плохо выступил тогда, ни о чем не говорит, я…
— Знаю, ты здесь ни при чем. Но в этом сезоне я должна дать Ромену возможность показать себя.
Как первому наезднику конюшни Монтгомери Антонену всегда предоставлялись лучшие скакуны, однако сейчас Аксель была единственным судьей и решение принадлежало ей.
— Ты права, — медленно проговорил он. — Ромен заслуживает удачных выступлений, он очень заметно прогрессирует.
Аксель взглянула на него вопросительно, потом перенесла все внимание на жеребят, которые заканчивали работу. Она слишком хорошо знала Антонена, чтобы поверить в его альтруизм или даже просто в товарищеские чувства. До сих пор Ромен не заслонял его, но он был на подъеме и, благодаря совсем маленькому росту, мог выступать в любом весе. Очень скоро он превратится в соперника.
— Дай ему Артиста, а мне оставь Макассара, — предложил Антонен деланно небрежным тоном.
— Не о чем больше спорить! — отрезала она.
Антонен последовал за Аксель, которая присоединилась к возвращающимся шагом наездникам. Одной из привилегий Антонена было не выводить последнюю партию, жеребят, и иногда по утрам он не появлялся вовсе. Порой такое поведение звезды раздражало Бенедикта, но профессиональные качества Антонена были настолько очевидными, что он закрывал на это глаза.