Читать интересную книгу Искусство скуки - Алексей Синицын

Если бы всякий пишущий просто хотел быть услышанным, услышанным и только! Если бы всякий читающий письмо, не претендовал ни на что более чем просто на его прочтение! Тогда бы у того же Руссо не осталось в конце жизни вообще никаких проблем, кроме, разве что, его злосчастного мочевого пузыря. Но сам он в своей жизни написал немало писем, и не заметил, что все они, как и письма его завистников, клевретов, мнимых друзей (де Аламбер и К0), точно также грешат одним и тем же – интерпретацией. Воистину, блаженны нищие духом!

Поэтому, мне кажется, в будущем люди перестанут писать друг другу письма, и не потому, что у них на письма не останется времени, как это всегда прогнозировали футурологи и предрекали писатели-фантасты. Тут совсем другое. В письмах, неизбежно выговаривается лишнее. В борьбе подробностей с эпитафиями победят последние, ибо они не оставляют места домыслам. Человек перестанет, не захочет быть суммой подробностей. Я бы лично предпочёл превратиться в музыку, не являющуюся ни тем, ни другим.

Вот и я, взявшись писать тебе письмо, сидя на своём любимом каролингском камне, сразу же после того, как пропал из виду почтальон, всё больше погружаюсь в неизбежность быть неверно истолкованным. Сейчас я докажу это всего лишь одной единственной фразой. Вот она: «Я не люблю своего прошлого». Считай, что в «Ave Maria», всё равно чьей, кто-то откровенно до омерзительности начал не с той ноты. Что бы ты посоветовала ему в таком случае, извиниться перед публикой, и начать всё сначала, или продолжать как ни в чём не бывало? Я, начав не с той ноты, предпочитаю оглядывать в разных местах свой белоснежный шерстяной свитер, не обгадили ли его чайки, пока я шёл навстречу с почтальоном? Что ж, у каждого свой способ скрывать смущение.

Представь себе, сколько корзин с момента широкого распространения бумаги, люди заполнили скомканными листами (я всё ещё оглядываю свитер). Им казалось, что они неправильно выражают свои чувства, или их неправильно поймут. Но чем больше они оттачивали свой стиль и ограняли слог, тем менее они оказывались застрахованными от двуличия и лицемерия, своего и чужого. Письмо – это игра, которая находится на пороге окончательного разоблачения. Ещё немного, ещё чуть-чуть и волшебство повсеместно будет восприниматься фокусничеством. С осмотром свитера покончено, слава Богу, всё в порядке. Итак, я написал тебе, что не люблю своего прошлого…

В том смысле, что оно для меня тягостно. Я не могу теперь признать своими детские костюмчики, брючки, ботиночки, маленькие шортики, бережно хранящиеся в шкафу у матери. Для меня невозможно даже мысленно попытаться влезть в них. Детские рисунки! Если бы ты знала, до какой степени я не хочу ассоциировать себя с этими наивными, схематичными военными самолётами, танками, квадратными солдатами, ведущими карнавальный огонь по неприятелю. А традиционные рождественские ёлки – почему-то всех детей поощряют рисовать рождественские ёлки. Мне просто становится жалко эти перекошенные, беспомощные ёлки до слёз, прямо как того зайца, которого отец когда-то давным давно убил на охоте и принёс домой. Сначала, я не понял, что это был заяц, потом я не понял, что он мёртвый. А потом, эти две простые истины внезапно связались в моей детской голове плотным узелком. Ты не подскажешь, почему я должен всё это любить теперь?

Мне больно смотреть на свои старые детские фотографии. Потому, что я ничем, совсем ничем не могу помочь тому маленькому мальчику с худенькими ножками, который смотрит на меня с них. А ведь он не просто смотрит на меня, он чего-то от меня ждёт, о чём-то меня спрашивает, потому, что его наивное настоящее пытается, хоть одним глазком, заглянуть в будущее, приоткрыть его и что-то там увидеть. И вот, я теперь и есть его будущее! Но что я могу сказать ему? И именно поэтому я имею полное право не любить своего прошлого, за то, что оно держит его, этого мальчика, там, у себя, взаперти, и я не могу вытащить его оттуда. Ты понимаешь, о чём я? Нет ничего глупее и циничнее рекомендации вспоминать в своём прошлом «что-нибудь хорошее и приятное». Вспомните, наверняка что-то такое было, – говорят в таких случаях, – обязательно было! Пусть так, пусть было… Разве в этом дело? Я не могу простить своему прошлому того, что оно никогда не отпустит ко мне того мальчика со старых детских фотографий, с мёртвым зайцем на руках. И, что мне теперь до каких-то моих минувших «мгновений счастья». Разве, речь обо мне???

Вот видишь, сколько я уже наговорил тебе лишнего и эмоционального, и это я ещё так и не открывал твоего письма…

Сейчас у нас сухо и тепло, но довольно ветрено. На ветру трудно писать, ветер переворачивает листы, словно подгоняет: следующий, следующий… А неделю назад, ближе к вечеру было совсем тихо, но вдруг залил такой дождь, что виниловые пластинки скорёжило в бумажных конвертах от тоски, как будто кто-то умер. Такие дожди случаются, когда кто-нибудь хочет навсегда уйти из этого мира в нескончаемый дождь. Я решил послушать музыку, но, говорю тебе, состояние пластинок было ужасным, просто невозможным. Они изгибались, вспучивались, покрывались какими-то непонятными пузырями или вмятинами, исходили беспричинными трещинами. Я решительно не знал, что делать! Пробовал читать свою книгу, но это тоже плохо получалось, я забывал делать закладки, а книга почему-то открывалась на одной и той же странице, содержание которой я никак не мог усвоить, перечитывая её по многу раз. Только потом мне Ульрика объяснила, что удивляться тут совершенно нечего – обычное дело. «Время всегда останавливается, пока идёт нескончаемый дождь» – сказала она, как о чём-то само собой разумеющемся.

А тогда, на второй день своего отчаяния, я пошёл к ней, возможно, как раз, за разъяснениями по поводу странного поведения пластинок и книги, а может быть просто от скуки. Местные жители её уважали и немного побаивались, она гадала на картах Таро, раскидывала самодельные руны и составляла подробные гороскопы прошлых и будущих жизней.

«А, испугался». – Безошибочно и равнодушно определила Ульрика, когда я как вымокшая ондатра появился на пороге её дома. Она что-то мастерила из дерева. – Садись, выпей чего-нибудь.

– Может, гороскоп мне составишь? – Спросил я, присев на стул, не снимая плаща и вертя в руках мокрым зонтом.

– А чего составлять, – она даже не взглянула на меня, продолжая срезать тонкую стружку со своей деревяшки, – говно твой гороскоп, сам что ли не знаешь?

– Знаю. – Спокойно сознался я. – Интересно же знать, почему?

– Да, брось ты свой зонт, и сними плащ, тут тебе не похоронное бюро.

Я разделся, поставил зонт сушиться возле камина, и налил ей и себе чего-то жёлтого из большой на вращающейся подставке бутыли, на которую она мне указала ножом. Что там у неё было – эликсир молодости или яд? Мне было всё равно. Она только усмехнулась.

Жёлтая жидкость оказалась будоражащей. Меня передёрнуло, а Ульрика громко, с удовольствием чихнула, и как ни в чём не бывало, снова сосредоточилась на резьбе по дереву.

– На Таро тебе тоже бесполезно гадать, карты тебя не любят. – Она сама возобновила разговор, а может просто рассматривала роящиеся в моей голове смутные мысли.

– А кто меня любят? – Я понимал, что мой вопрос звучит глупо, но эту мою развязанную, и даже немного вызывающую глупость я стал связывать с действием жёлтой жидкости.

– Руны к тебе хорошо относятся, даже как будто жалеют тебя, что ли. – Ульрика насмешливо посмотрела на меня, из под батистового платка, которым она повязывала свою голову.

– Те не любят, эти жалеют, а кто-нибудь говорит правду? – Мне просто было скучно.

Она громко засмеялась, показывая свои ровные лошадиные зубы. Я уже думал, что она ничего больше мне не скажет. Но она сказала, когда закончила смеяться:

– Глупый ты. Руны тебя любят, значит, и ты их люби. А если ты сможешь полюбить карты, то они, возможно, тоже изменят к тебе своё отношение.

– Но, гороскоп-то останется прежним! – С вызовом напомнил я.

– Гороскоп – говно. – Опять, с нескрываемым удовлетворением, подтвердила Ульрика.

Мы выпили ещё немного жёлтой жидкости, и я уставился в окно, в раме которого нескончаемый дождь рисовал свои расплывчатые медленно меняющиеся офорты.

– Ульрика, а можно взять на себя чужую карму?

Она в ответ презрительно хмыкнула.

– Вообще-то нельзя. Но, таким дурачкам как ты иногда это удаётся.

– Как так? – Удивился я. У меня появлялась перспектива немного её разговорить.

– Откуда я знаю? Ты всегда спрашиваешь меня одно и то же: «Ульрика, как возможно невозможное?». И каждый раз на свой единственный вопрос ты ждёшь от меня разных ответов.

– Это точно, правда. – Засмеялся я, потому, что отчётливо увидел, что это было именно так.

Теперь, ты понимаешь, откуда во мне возникло желание послать своей матери пять одинаковых писем, а потом не посылать ей и вовсе ни одного? Наверное, разговаривая со своей матерью, я чувствовал, примерно, то же, что чувствовала Ульрика, отвечая мне на мои дурацкие вопросы. Но только Ульрика никогда не была со мной жестока…