А голос как у Любаши.
Простудился на работе, начался кашель: в обед прожёг в сушилке телогрейку, и, видимо, надуло. Надо зашить. О такой чепухе пишу. Нужно начать думать над рукописью, чувствую, что я могу писать, у меня получится, и тогда буду меньше думать о Любаше и об этой зоне.
26 Сентября
Ура, получил письмо от неё! Наконец-то! Сразу повеселел. В обед мне было мало баланды – такая вкусная. Большое дело – настроение! Пишет, что честно ждёт. Хочется верить. Увидеться бы. На работе и во время репетиции думал о ней. И, как дураку, смеяться хотелось.
30 Сентября
Сегодня было очень много работы – носил кирпичи. К вечеру заныло сердце. Недаром забраковали на медкомиссии в военкомате. В барак зашёл бригадир расконвойников и заявил, что у него из бригады четверо освобождается и ему надо подобрать других вместо отбывающих. Записал в претенденты и меня. Скорее бы! Не понимал раньше, как здорово трудиться без охраны. Взяв книгу и тетрадь, я ушёл за баню. Здесь никто не мешал, и я попытался начать рукопись. Тема невесёлая: моя жизнь. Образов и картин много, но словесного материала не хватает. А ведь перечитал столько книг, куда же всё делось? Леплю фразу, а она корявая, сам вижу. Как собака – понимаю, а высказаться не могу. Верно, не правильно читал книги: увлекался сюжетом, а нужно было учиться построению фраз. Сидя за баней, почувствовал на себе взгляд часового, стоящего на вышке. Закурил и плюнул в его сторону. На внутренней крышке портсигара фото – голая женщина у деревенского колодца. У Любаши фигура лучше. Эх, на волю бы… Наверное, пошёл бы сразу в лес, опрокинулся бы в тишину! Потянуло на стихи. Сочинил это:
Росла травинка – солнцем рождена,
Росла, тепло почувствовав рассвета.
Пока мала, но ярко зелена,
И думает, конечно, уж про лето.
Придёт оно, огнём небес блестя!
Её понежит,
И её подружек.
А дальше? Муть сентябрьского дождя
И белая губительная стужа.
И кто тогда в морозной долгой мгле
Травинку пожалеет на земле?
Когда дописывал, почувствовал себя травинкой, до которой никому дела нет.
2 Октября
Хорошо бы поработать без конвоя. А пока вожу вагонетку с опилками в котельную, в которой затопили два котла. Отработал ночную смену. Отдохнул, сходил на собрание, где решался вопрос о подготовке концерта к 7 Ноября. Будем веселить своих. Кто-то тырит продукты и курево, у меня тоже пропала целая пачка сахара. К вечеру дунул холодный ветер, замелькали белые пушинки. Скоро зима. Вспоминается милая душе картина, что видел в Третьяковке. Лучше я о ней буду вспоминать, чем о детстве, когда, избитый мамочкой, убегал из дома и лазил по сугробам, обмороженный и полуголодный, проклиная зиму.
12 Октября
Продуло на работе; опять кашляю. Вчера вечером перед сном анекдоты травили. А один зэк рассказывал о войне – он бывший сержант и дошёл до Берлина. Говорил, что солдаты уважали Сталина. А пока рвались к Берлину, большинство кипело злостью за убитых родных. И вот их рота ворвалась в столицу к ним. И там заскочил он в разрушенный дом, а в пустоте его молодая женщина с ребёнком на руках стоит, стоит среди развалин, прямо перед ним. Худая, но лицом красавица. Он приблизился к ней, она затряслась. Жалкая…. И он вспомнил свою сестру и мать. И ненависть исчезла. А ведь думал, что убивать будет всех подряд немцев, даже детей. Но не смог. Даже пожалел её – дал банку тушёнки, зная, что жители голодают. Я тогда подумал, что он сделал правильно: разве можно вымещать злость на невинных.
15 Октября
Совсем разболелся. Поднялась температура; чувствую слабость, ноет поясница. Врач предложил лечь в больницу, но нельзя, приехать должна Люба. На работу, в ночь, вышел с температурой. Не сдохнуть бы. Утром не ел ничего, в обед – тоже. Если умирать стану, хотел бы в последний миг увидеть её. Кажется, люблю. Даже думаю, что мог бы стать ей верным мужем, если бы не «леваки» её…
20 Октября
Она не приехала. Получил телеграмму, что приедет позже. Не объяснила причину. Вот оттого, что не объяснила, стало погано на душе. Болезнь переборол. Начал посещать репетиции.
6 Ноября
С утра все на ногах. Концерт провели нормально. Кроме зэков и охраны, присутствовала комиссия, которая проводит конкурс самодеятельности меж лагерями. После концерта Алик пригласил меня выпить – спиртное у него никогда не выводится. Когда выпили, он приступил упрашивать меня дать показания, что я видел его в спортзале в часы убийства сторожа, за которое он сидит. Это его прокурорша мать научила – вроде, нашёлся важный свидетель. Если соглашусь, он подаст заявление на пересуд. Но тогда всё обвинение ляжет на брата Вовку. Ну и Алик! За кого меня принимает?
25 Ноября
Уже трое суток, как не курю. Большое событие! А то и писать уже не о чем – унылые будни. Курить надо бросать: по ночам ноет сердце. На свободе было бы легче бросить, но надо закалять волю. Алик на меня зол. Чёрт с ним. Скоро должна прибыть ещё какая-то комиссия; дневальные отдраили пол до блеска. Сидеть мне осталось девять месяцев и три дня. Наверное, скоро буду считать часы. Чем ближе дата освобождения, тем мозги всё больше забиты думами о свободе.
7 Декабря
Погода скверная: ледяной ветер сдувает с ног. В вагонетке заклинило колёса, и я с Пашей, моим напарником, таскал опилки на носилках. Паша сидит десять лет. Неразговорчивый. Всю ночь таскали. Пришедший на смену кочегар сказал, что скоро Сессия Верховного Совета, и тогда стоит ждать амнистию. Но я насчёт амнистии засомневался, и кочегар раскипятился, видно, надеется, и предложил поспорить по бутылке. Может, и правда будет амнистия. Но если надеяться, то не пришлось бы потом разочаровываться. О, свобода! Теперь всё буду делать, чтоб больше не оказаться за решёткой. Уж лучше петля. После смены спать не смог. Растравил душу кочегар. Сел писать письмо Любе. Но из-за плохого настроения накарябал ей много всего обидного. К обеду подремал. Приснилось, что иду вдоль товарного состава, вытаскиваю из кармана картофелины и кидаю их в людей, а они к ним не долетают, только самая последняя долетела. Смотрю, попал в Любу. Обрадовался, что хоть во сне увидел.