Тем не менее писательница не забывала и о своих «деловых интересах» и напоминала сестре: надо проверить, напечатали ли в «Урд» ее статью. Унсет планировала принять участие в общественных дебатах о воспитании детей и родительской ответственности, в связи с чем просила Сигне прислать копию предыдущей ее статьи о праве наследования. Оттуда ей нужна была цитата: «Какое право имеют родители запрещать своим детям читать вредные книги».
Ее вообще интересовало все, что связано с детьми, и она любила наблюдать за ними. Сама она была странным ребенком — а может быть, лучше бы ей было расти в Италии? И тогда бы ей разрешали свободно резвиться, декламировать собственные стихи и рассказывать сочиненные ею истории — как это позволялось детям здесь, даже в Божьем храме. Она вновь шла по следам отца. Ингвальд Унсет тоже приехал в Рим под Рождество. Для дочери Сигрид самым ярким его воспоминанием оказался рассказ о детях в храме Санта-Мария-ин-Арачели. А теперь она и сама пришла на Рождество посмотреть на этот Алтарь неба, храм Святой Марии на Капитолии. Поэтому в путевых заметках самой Сигрид мы встречаем эхо и повторение истории Ингвальда Унсета, но не только. Она не довольствуется простым описанием. Она рассказывает о том, как раскрываются способности детей, когда они получают возможность временно занять место священника[125]. Вот дети толпой окружили ясли с младенцем Иисусом, каждый из них должен был сказать речь в его честь; пришли все — от малышей, «едва научившихся ходить, до подростков; старшие сестры, сами еще невелички, с трудом удерживали в руках мяукающие свертки-братьев и сестренок». Девочка, выступающая с речью, «распростерла руки, потом прижала их к груди и склонила голову. А потом, упав на колени, с распростертыми руками попросила у младенца Иисуса благословить маму и папу, брата и сестру. <…> „Браво!“ — восклицала восхищенная публика»[126].
Это живая картина резко контрастирует с представлениями норвежских дам о правильном воспитании. Унсет попутно описывает двух норвежских туристок, которые комментируют происходящее: «Фу, что за пафосные дети». Это служит ей отправной точкой для высмеивания норвежских обычаев — всех этих собраний матерей; она жалеет «несчастных норвежских детей, которым дарят на Рождество правильные детские книги» и чьи матери всеми путями стремятся добиться от сына или дочери абсолютной искренности. Сигрид Унсет не верит в абсолютную искренность.
«У каждого человека есть мысли, которыми он ни с кем не хочет делиться. А ребенок — это маленький человек», — пишет она, защищая «потайные тропинки юного разума» от вторжений взрослых. По ее мнению, задача родителей — научить ребенка манерам и правилам поведения в обществе. То, что начиналось как путевые заметки, превратилось в резкий комментарий к дебатам о воспитании детей. Пыталась ли она намеренно вызвать раздражение у защитников протестантского мировоззрения в Норвегии, описывая католическую церковь с такой явной симпатией? Например, она замечает: «Священники с полным спокойствием взирают на эти гимнастические упражнения перед алтарем»[127].
Фольклорный, игровой характер религиозной практики произвел на Сигрид сильное впечатление, возможно, и потому, что она столкнулась с этим именно здесь, на Капитолийском холме, символе языческого Рима, где язычеству в конце концов пришлось уступить под натиском нового христианского учения. Храм Юпитера был разрушен, а на его месте воздвигли церковь: поворотный пункт, с которого начался отсчет нового времени. Даже скептически относившийся к религии отец Сигрид не остался равнодушным к этому факту: «Даже неверующий не может не признать, что христианство во всем своем блеске и мощи представляет собой совершенно особый этап в развитии человечества. Нигде не ощущаешь это с такой ясностью, как в Риме, где ты окружен памятниками христианства, от его первых шагов до периода расцвета, когда оно стало самой влиятельной религией мира»[128].
Однако, хотя Сигрид Унсет и посетила большинство римских церквей и могла, особого настроения ради, после ночного кутежа пойти прямо на утреннюю мессу, в душе она была слишком большим скептиком, чтобы назвать себя по-настоящему набожной. «Мне как иностранке, к тому же не знающей язык, трудно сказать что-то определенное о католичестве — кроме того, что все очень красиво», — писала она сестре Сигне[129].
Мужчина, получивший второе имя Кастус в честь христианского мученика, тоже не отличался особой религиозностью, что не мешало ему столь же сильно, как и Сигрид, восхищаться Микеланджело. Сварстад и остальные за столиком в кафе были поражены, когда Унсет в подробностях рассказала историю Святого Кастуса. Сколько она знала историй — и о святых, и о рыцарях Круглого стола, и о других средневековых героях. Тогда Андерс Кастус Сварстад молча слушал и внимательно ее разглядывал. Он уже попросил разрешения написать ее портрет, были готовы и первые наброски Сигрид на террасе. Может быть, он показывал ей каталог с прекрасным портретом художницы Туры Холмстрём его кисти?
Сигрид все ближе узнавала этого необычного замкнутого человека с внешностью аскета и замедленной речью. Он был молчалив, а если и открывал рот, то чтобы сказать нечто остроумное и язвительное. А еще у него был удивительно пронзительный взгляд. Возможно, он поделился с Сигрид, к какому выводу он пришел уже давно: люди не ангелы. И судя по тому материалу, из которого сделаны, вряд ли когда-нибудь ангелами станут[130]. Возможно, он поведал ей о том, как надрывался на фабрике в Америке, как бродил по дорогам Германии в надежде, что кому-нибудь нужен маляр? Тогда-то он и успел составить отличное представление об «обществе и взаимоотношениях между людьми, что в горизонтальной, что в вертикальной плоскости»[131]. А потом вернулся в Норвегию — с большой шляпой художника и массой фантазий. Должно быть, ироническая дистанция, с которой он повествовал о своих приключениях, вызывала у Сигрид смех — ведь и самой ей было свойственно отношение к миру как к объекту исследований. Чувствовала ли она, что нашла в Сварстаде родственную душу? И если ей не было равных в том, что касалось саг и житий святых, он отлично знал Ибсена и мог цитировать на память длинные пассажи из «Борьбы за престол», «Бранда» и «Пера Гюнта». Подобно ей он увлекался чтением исторической литературы — что позволяло лучше понять свое время. Сварстад производил бы впечатление задумчивого философа — если бы не руки. Не исключено, что Сигрид с таким же интересом разглядывала его огромные крестьянские ладони, с каким он изучал ее тонкие, длинные, изящные пальчики.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});