Читать интересную книгу Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Генерал Мухин, в начале генерал-квартирмейстер, русский чистой воды, не знал ни слова по-иностранному и потому мог читать только русские книги[197]. Его назначили на этот пост, так как он отличался в съемке и топографическом черчении; эти знания в армии, в культурном отношении отсталой, считались прообразом всей военной науки[198].

Полковник Толь[199] имел тридцать лет; это был наиболее образованный и наиболее блестящий из офицеров Генерального штаба. Его способности были все же средние, зато воля — очень крепкая. Уже давно он занимался большой войной и был an courant [в курсе (франц.)] всего, что было опубликовано нового на эту тему; он даже излишне увлекся (ziemlich tief verloren), углубившись в большую новость: идеи Жомини[200]. Он, так или иначе, мог разобраться в деле, хотя был слишком далек от того, чтобы создать себе идею совершенно отчетливую и личную. Ему недоставало духа творчества, чтобы создать общий план, обнимающий все и хорошо скоординированный. В сношениях был недостаточно тактичен; был известен своей особой грубостью по отношению высших и низших.

Но наиболее обстоятельной и тонкой, хотя также не лишенной некоторой дозы иностранного высокомерия, является характеристика главнокомандующего русскими армиями.

Кутузов приближался к 70 годам и не располагал уже активностью — ни физической, ни умственной, — какая попадается иногда у военных этого возраста. В этом отношении он был, поэтому, ниже Барклая, но он был выше его с точки зрения природных дарований.

Кутузов в своей юности был доблестный рубака (ein tüchtiger Haudegen); с этим он соединял большую гибкость ума, был естественно сметлив и хитер. При таких качествах в конце концов всегда получается хороший генерал. Он потерпел против Наполеона роковое сражение под Аустерлицем[201] и никогда от этого не мог вполне освободиться.

Руководить, в качестве главнокомандующего, всеми вооруженными силами нации, сотнями тысяч людей против других сотен тысяч, направлять их по необъятным пространствам и поднять все народные силы России, чтобы с ними погибнуть или спасти империю — такова была обстановка текущего часа, — над углублением в эти вопросы никогда мысль Кутузова не работала; и его природные способности были не на высоте такой задачи.

Клаузевиц был слишком далек от особы Кутузова, чтобы о его личных действиях говорить с полной уверенностью. В сражении под Бородиным он видел его только на мгновение и мог знать только мнение, которое циркулировало о нем непосредственно после этого боя. Согласно этому мнению, роль Кутузова в течение разных фаз последнего сводилась, собственно говоря, к нулю. По-видимому, главнокомандующий не располагал ни внутренней догадкой, ни ясным взглядом на события, которые протекали; он не обнаружил ни сильное вторжение в руководство делами, ни личное участие. Он предоставлял действовать тем, в руках которых было дело, и, казалось, оставался, с точки зрения актов сражения, чисто абстрактным авторитетом[202].

Но он знал русских и умел владеть ими. С неслыханным апломбом он заявил себя победителем, всюду предсказывал близкую гибель неприятельской армии и не пренебрегал никаким сортом хвастовства.

Он умел также польстить самолюбию армии и нации и старался, путем прокламаций и религиозного подъема, повлиять на их мораль. Результатом было новое доверие[203].

Анализ операции — сильная сторона

Анализ операций является самой сильной стороной труда, хотя занимает всего 8 страниц. Мы остановимся на наиболее интересных моментах. Относительно плана Наполеона существует ряд мнений, большинство которых направлено в сторону его осуждения. Чтобы оттенить позицию Клаузевица, укажем на два мнения, которые в свое время были наиболее ярко выражены; первое, это генерала Ронья (Rogniat)[204], и второе — маршала Гувиона С[ен]-Сира (Gouvion Saint-Cyr)[205]. Ронья упрекал Наполеона, что в своем походе 1812 года он не обнаружил умения вести методическую войну (né savait pas faire une guerre méthodique). Его гибельная кампания в Россию похожа на вторжение азиатских полчищ, где не видно и следа предосторожностей, диктуемых нам благоразумием в европейских войнах. Его операционная база находилась на Висле. Он идет вперед, переходит Неман во главе 400 тысяч человек и неразумно вторгается внутрь России, не оставляя за собой ни депо, ни резервной армии на этой пограничной реке. Он бежит за русскими, которые благоразумно уклоняются от серьезного дела, основательно надеясь сокрушить армию Наполеона скорее путем дезорганизации ее и голода, чем сражениями. Он устремляется вперед по дороге на Москву, уходит тем от своей базы «на 300 лье». Отныне его гибель неизбежна, и даже победы не могут спасти его. Столь же неблагоразумный, как и Карл XII, он должен был пережить такую же катастрофу.

Нельзя спорить, что мысли Ронья заслуживают внимания своим здравомыслием и систематичностью и в них немало правильного, и нужно пожалеть, что резкий и убивающий ответ[206] Наполеона положил слишком яркое пятно на челе незаурядного аналитика и надолго отклонил от него внимание военных историков.

Маршал С[ен]-Сир делает тот же упрек в методизме, но предлагает при этом определенную версию решения: разложить весь поход на две кампании — первую до Смоленска и вторую до конца. Остановка на зиму на линии Смоленска, по мысли С[ен]-Сира, имела целью дать отдых армии, собрать и распределить по магазинам жатву, освежить и подправить организацию; одновременно с этим маршал для обеспечения тыла рекомендовал объявить независимость Польши. «Наполеон отдался мании устремляться к столицам, питая надежду продиктовать мир в Москве, как недавно он сделал это в Вене и Берлине»[207].

Клаузевиц держится своего вполне определенного мнения, — он «за один прыжок» Наполеона до Москвы. В кратком, но полном глубины анализе он разбивает идею остановки в Смоленске и дальше выясняет с яркой убедительностью, что Наполеон мог держаться лишь того плана, который он в действительности и привел в исполнение. «Наполеон желал вести и кончить войну в России так, как он ее вел и кончал всюду. Начать с сильных ударов и, воспользовавшись полученными выгодами, наносить новые удары, постоянно играть на одну и ту же карту, пока не будет взорван банк, вот каков был его метод, и можно сказать, что этому методу он обязан тем колоссальным успехом, который он снискал в этом мире. Этот успех едва ли можно совместить с другой манерой действий». Развивая ту же мысль[208], Клаузевиц говорил, что в России Наполеон так же воевал, как и всюду, и его план здесь осудили только потому, что поход сорвался; в противном случае план нашли бы блестящим, может быть даже более блестящим, чем предыдущие, приведшие также к успехам.

Относительно отступления Наполеона Клаузевиц совсем не держится общераспространенного мнения, что сражение у Малоярославца явилось фатальным для французов, так как оно принудило их возвратиться по старой дороге, а с этим и по стране, уже истощенной. Для чего понадобилось бы французской армии, которая была вынуждена бивуакировать массой на тесном пространстве, проходить по новым районам?

Население жило не плотно, ресурсы были значительно ослаблены, — и затем, какой французский комиссар сумел бы получить средства путем реквизиций? В восемь дней армия погибла бы от голода, она могла жить только магазинами. Наполеон хорошо это знал и правильно остановился на отходе к Смоленску; его диверсия в направлении на Калугу имела задачей только отодвинуть Кутузова, который от Тарутино мог достичь Смоленска раньше.

В чем находил Клаузевиц недочеты Наполеона в процессе исполнения? Возражения в этом случае не особенно поучительны и объясняются тем, что Клаузевиц слабо был вооружен данными, особенно с французской стороны. Его упреки сводятся, во-первых, к тому, что Наполеон излишне задержался в районе Вильны и не использовал ошибочного движения к Дриссе и пребывания в ней русских войск Барклая; затем, что он не бросился на Барклая в момент его перехода в наступление и не пошел дорогой Витебск — Смоленск, а предпочел ей дорогу Минск — Смоленск; и, наконец, что он захотел красивым ударом захватить Смоленск. В данном случае критика скорее права, чем наоборот, не соглашаясь с крупнейшим теоретиком и переходя на сторону великого практика. Что касается до общей ошибки, которая при «правильном» плане могла привести все же к конечной катастрофе, то Клаузевиц говорит о ней необстоятельно, словно мимоходом. Он думает, во-первых, что Наполеон в Москву должен был прибыть не с 90 тысячами, как это вышло, а с 200 тысячами… «Он должен был быть в Москве страшным», но Наполеон «по своему заносчивому легкомыслию» пренебрег этим существенным условием; затем он обязан был более широко обеспечить свою армию всем необходимым, не вести напрасным образом чудовищные массы одной дорогой и, наконец, свой путь отступления Москва — Вильна укрепить фортами-заставами.