Читать интересную книгу Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Пред нами ряд случаев, где Клаузевиц стоит на ступени, резко противоположной его, по крайней мере, притязаниям. Но история вообще не знает «ряда случаев» и будет искать в этом случае причинность. Когда в 1812 г. Гнейзенау рекомендовал Клаузевица Александру I как крупного военного теоретика[169], он тем самым исключал его из строевой службы и, значит, от укоренения в русской армии. Конечно, для Клаузевица как теоретика это имело свою сильную сторону: это поставило его в особую позицию для спокойного и широкого наблюдения, оторвав от мелочей и личных тревог и отодвинув тем самым панораму событий в психологическую даль, это позволило теоретику смотреть просторнее, глубже и вернее.

Во всяком случае, приведенные «случаи» дают как бы подтверждение антитезе Дельбрюка: анализирующий склад ума, личная раздражаемость и постоянная раздвоенность природы явились тяжелым ядом для мира практической деятельности. Веры в счастье и повелительного голоса решения совершенно не доставало Клаузевицу[170]. Перед войсками, как сохранились воспоминания[171], он был неловок и конфузлив, оттуда-то, может быть, его снисходительное отношение к внешним особенностям полководца. Конечно, при своем уме и наблюдательности Клаузевиц мог бы побороть эти недочеты природы, но военно-политическая атмосфера того времени была столь капризна, преходяща и нервна, что только веселая неукротимость оптимистической натуры и бессознательная уверенность гения могли властвовать над нею. А неумолимая ясность ума вела, напротив, Клаузевица к пессимистическому разумению обстановки. Почти установлено фактически, что Клаузевиц имел склонность все «видеть в черном цвете».

Тильман приводит эту особенность своего начальника штаба в объяснение своего отхода[172]. Но если отбросить это утверждение, как явно апологетическое, то подобные же заявления о пессимизме, а может быть и просто о боевом малодушии Клаузевица мы найдем в кампаниях 1812[173] и 1813[174] гг., а также и в 1831-м[175]. Характерно, например, что в 1812 г., рано убежденный в преимуществах русского стратегического положения, Клаузевиц, когда уже кризис был минован, стал смотреть на события все мрачнее и мрачнее; даже после Березинской катастрофы он опасался, что Наполеон со 155 тысячами человек будет в состоянии удержать линию Вислы; на решимость австрийского и прусского правительств он при этом не рассчитывал[176].

Может быть, еще поучительнее для особенностей и генезиса этих «черных очков» Клаузевица говорит одно из его писем к Гнейзенау, до сих пор еще не опубликованное[177]. В нем военный философ горько жалуется, что корпус Вальмодена получил от Бернадота приказание с недостаточными силами атаковать при такой обстановке, которая даже при благоприятнейшем исходе не сулила никаких результатов: «…я смотрю при таких условиях на наше предприятие, как на высокой степени смелое, и считаю очень возможным, что мы будем разбиты и отступим… Согласитесь, что очень жестоко быть вынужденными поставить на карту из-за ничего благо и существование корпуса и нашу репутацию»…

Все эти факты дают возможность сделать заключение, что антитеза Дельбрюка дает скорее лишь общую канву и имеет некоторый методологический смысл, но, преломляясь на личности Клаузевица, она потребует некоторых уширений. Его раздвоенность между мыслью и практикой, между пониманием и умением, между крупнейшим мыслителем и робким, мрачно смотрящим в глаза Судьбе деятелем пред нами налицо. Как биографический фактор, эта раздвоенность очень важна, она должна была лечь грузным и нервным камнем на нервные же весы бурной жизни философа. Но объясняя ее, мы должны значительно усложнить картину причин: тут будет и отечественная непрочность, и сбивающая с толку бурность хода событий, слишком большая смена ценностей, и нервность восприятий, и диалектический размах мысли, и слабость властного «я», и, наконец, удары судьбы, подобранные монотонно-отрицательно.

Идеи, рожденные на русской службе

Но возвратимся к отечественному году. Надевши форму, Клаузевиц попадает сначала адъютантом к генералу Пфулю. Этот последний имел в виду при отступлении воспользоваться фланговой позицией у Дриссы, заранее укрепленной. Клаузевиц был послан произвести рекогносцировку этой позиции и представил Александру доклад, сдержанный по форме, но решительный по существу, в котором он критиковал мысль как стратегически, так и тактически; это было за весь период кампании его единственным служебным делом. Клаузевиц своим докладом попал не в точку разумения стратегической обстановки, а в основное течение штабной борьбы, направленной в этот момент против Пфуля. Косвенным образом Клаузевиц поддержал партию, стоявшую за отход к Смоленску Прикомандированный потом к генералу Палену, он является свидетелем сражений у Витебска и Смоленска, а потом под начальством Уварова наблюдает ход боя у Бородино, на правом фланге русской армии. С русским арьергардом он проходит через Москву и затем пытается получить место начальника штаба гарнизона Риги, но, когда это не удается, он получает командировку в армию Виттгенштейна, принимает участие в движениях этой армии на юг от Двины и затем видит печальные берега Березины вскоре после перехода через нее французов (письмо от 29 ноября). Лишь состоя при армии Виттгенштейна, ему пришлось в декабре сыграть важную роль: он был послан в качестве парламентера к генералу Йорку и, по-видимому, много способствовал в деле склонения последнего подписать Таурогенскую конвенцию[178]. Клаузевиц тем более мог быть доволен своим достижением, что ему удалось склонить к соглашению, результаты которого были потом столь крупны для Пруссии, да и для всей Европы, такого старого врага всей Шарнгорстской компании, каким был упрямый и юнкерски настроенный генерал Йорк[179].

Этим кончается краткое пребывание Клаузевица в пределах России; оно продолжалось 8 месяцев, т. е. на два месяца короче пребывания во Франции, но было, по существу, таким же состоянием пленника, как и последнее. Однако, из России Клаузевиц не вынес презрение и ненависть к ее народу, как он вынес их из Франции к ее народу. Как ни пренебрежителен тон, который проходит через весь труд «Поход 1812 года», к русскому военному искусству, к русским военным деятелям (кроме 2–3 русских, Клаузевиц, правда, захватывает исключительно немцев по происхождению), но к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности.

Чтобы выяснить, в какой мере и в каком направлении повлияло на Клаузевица, как творца книги «О войне», пребывание в России, лучше всего может служить труд «Der Feldzug 1812 in Russland», написанный им в 1815 г.[180] Об исторической ценности этой работы уже приходилось говорить. Вдумываясь в этот труд, легко заметить, что кампания 1812 г. укрепила и углубила многие из основных мыслей Клаузевица, а некоторые вызвала впервые к жизни. Прежде всего, его мысль о существе войны получила теперь определенный, в некоторой мере фаталистический колорит. Он ясно себе представил, что военные события часто протекают совершенно иначе, чем это предполагается заранее, что, например, никто — и он сам менее других, не предвидел, что французская армия развалится так быстро и что с одной кампанией рухнет все грандиозное здание Наполеоновского творчества. Отсюда, судьба играет в войнах столь крупную роль, что методический формализм является большим пороком для полководца. И, как другой вывод, умственные факторы на войне имеют лишь относительную ценность и ограниченный круг влияний по сравнению со случаем и моральными факторами; не талант комбинаций или изобретений, но упорство выполнения поэтому составляет заслугу полководца. «На войне все просто, но наиболее простое является в высокой степени трудным», этот основной девиз книги «О войне» подкреплен более всего 1812 г.[181] С этими идеями, например, косвенно связано предпочтение Кутузова Барклаю. «Простой, честный, сам по себе доблестный, но бедный идеями Барклай, — судил[182] Клаузевиц задним числом, — был бы придавлен моральными силами французской победы, между тем как легкомысленный Кутузов им противопоставил дерзкое чело и целую кучу хвастовства и тем счастливо направил корабль в огромную трещину, которая уже вскрывалась во французской Армаде».

Другая его мысль — о преимуществах обороны вообще и, в частности, о плане оборонительной кампании на опыте кампании 1812 г. — получила теперь ясный отчеканенный смысл. То, что носилось раньше лишь в туманных образах, к худу ли или добру, теперь накрепко осело в его сознании. Как известно, около происхождения русского плана кампании 1812 г., в смысле заслуги его изобретения тем или другим лицом, существует живое литературное расхождение. С особой притязательностью заявляли свое право на создание этого плана Евгений Вюртембергский и его воспитатель и адъютант Вольцоген. Герцог Евгений уже, по его заявлению, в 1805 г. заранее предусматривал систему «Эшелонированных концентрических отступлений» и эту мысль не раз заявлял в течение событий[183]. Вольцоген в 1810 г. предоставил Александру докладную записку, которая развивала план эластичного отхода[184]. Рядом с этим фигурируют крупные немецкие военные, мысли которых рано направлялись на тот же путь. А именно Шарнгорст был убежден, что Наполеон должен погибнуть от бесконечности русского пространства, и в бытность свою в России и Австрии в 1811 г. он лично, а также через русского посла графа Ливена старался воздействовать в этом смысле[185]. Бойен следовал за ним в докладной записке от 1811 г.[186] Гнейзенау непосредственно перед взрывом враждебных действий представил Александру I план затянуть вдаль войну, предоставляя климату оказать на врага свое разрушительное действие, допускать лишь оборонительные сражения, да и то только на оборудованных заранее позициях и, наконец, только после решительной и полной победы переходить к наступательной войне[187]. К этому можно еще прибавить мысли историка Нибура, который развивал картину подобного же плана перед лечившимся в Германии Барклаем.