Эти нити Клычмурат готовил накануне. Отвальцевал серебряный лист и выделал проволоку, а потом, протянув ее сквозь мельчайшие отверстия фильера, получил тончайшую нить. Нить обжигал на огне и вил, как вьют пряжу.
Он кладет детальки филиграни на серебряную пластину и закрепляет огнем, регулируя жар с помощью мехов. Пинцетом укладывает в лунки филиграни серебряную зернь. Сверху сыплет припоем, очищает изделие от нагара. Пластинка напоминает теперь лепесток, в центре которого зияет круглая чашечка для сердолика. И когда, обработав сердолик на алмазном и войлочном кругах, мастер укладывает камень в чашечку, он разливается в центре лепестка оранжево-красным озерцом. Потом мастер крацует украшение каракумским песком. Ювелирным лобзиком и «бархатным» напильником убирает заусенцы. Полирует пастой, доводя ореол вокруг камня до мрачноватого, таинственного блеска...
Дверь мастерской отворяется, впуская солнце. На пороге, что-то крича по-туркменски, стоят три худенькие девочки в длинных платьях и бритоголовый пятилетний мальчуган с темно-вишневыми глазами — дети Клычмурата.
— Тумар обедать зовет,— говорит мне Клычмурат и, припадая на одну ногу (память об ашхабадском землетрясении), выходит во двор.
Стоит декабрь — резкие перепады температур в течение суток, но снега нет и в помине, а во дворе цветут розы. Ворота открыты настежь, с улицы слышится визг детей и треск мотоциклов. Мимо ворот трусцой бегут овцы и важно шагают верблюды, жуя на ходу. И не верится, что за каких-нибудь двадцать минут отсюда на рейсовом автобусе можно доехать до центра Ашхабада.
Киши напоминает аул. Песок пустыни лежит на его улочках змеиными кольцами, на горе — древнее мусульманское кладбище, во дворах мычит и блеет скотина. Я вспоминаю, как десять лет назад долго искал дом Клычмурата среди похожих друг на друга глинобитных домов.
Знакомству с Атаевым я обязан случаю. Впервые приехав в Туркмению и бродя по Ашхабаду, я увидел у кинотеатра высокую девушку-туркменку в сиреневом платье. В ушах ее были необычные серьги: на чеканных треугольниках висели тонкие серебряные цепочки с окончаниями, напоминающими семена яблока. На них пламенели капли сердолика. Тихий звон раздавался, когда девушка поворачивала голову. Я не удержался и спросил у девушки имя мастера...
Тогда был март. На мусульманском кладбище алели дикие тюльпаны. Атаев чистил свой сад, копал землю, сажал гранатовые деревья. Клычмурат еще не был женат, и плов нам подала его сестра. Атаев заговорил о древнем туркменском серебре.
— У русских,— говорил Атаев,— серебро разливалось на снежных дорогах. Это зимняя песня. В дугах коней, запряженных в сани, оно несло людям серебряную беду или серебряную радость... У нас, туркмен, серебро звучало тепло и приглушенно. Оно входило в быт племен: свадьба, война, рождение ребенка...
Клычмурат родом из села Эрик-Кала, что в двадцати километрах от Ашхабада. Мальчишкой остался сиротой: отец погиб под Сталинградом, мать — во время ашхабадского землетрясения. Чабанил, копал колодцы в песках, работал в колхозе конюхом. Потом окончил Туркменское художественное училище.
Каждый год, весной, Атаев надолго покидал Ашхабад. Он отправлялся туда, где можно было найти мастеров кошмоваляния, вышивания, выжигания, тиснения по коже и, наконец, ювелиров. Так формировалось его творчество. Так собиралась его уникальная коллекция туркменских ювелирных изделий. Атаев думал о возрождении старинного ювелирного мастерства, многие секреты которого были давно утеряны.
Мы сидели с мастером на полу, опираясь на подушки. На стене висели ковры, старинное оружие. На полках стояли книги. Он взял одну из них.
— Махтумкули — великий туркменский поэт — считал, что за стихи, написанные им, он не имеет права брать деньги. Поэтому работал ювелиром. Махтумкули — поэт и ювелир. Если бы я смог вдохнуть его поэзию в свое искусство!
Я попросил мастера показать свою коллекцию. Клычмурат встал, прошел в угол комнаты, где стояла большая ваза с горошинами сердолика. Захватил в большую ладонь горсть камней, и в вазу вернулся оранжево-пурпурный дождь...
— Я покажу вам рубашку моего детства,— вдруг сказал он.— Храню ее как реликвию.
Клычмурат открыл кованый сундук, и снова раздался серебряный звон, который я слышал накануне у кинотеатра. Только этот был громче Серебряные пластинки и бубенцы на красной рубашке перекликались между собой, оберегая, как казалось матери, ее ребенка от беды.
— А это междукосница. Кульджар,— пояснял Атаев, вынося к свету очередное украшение, и комментарий его казался словами к песне. Междукосница являла собой цепь тяжелых треугольников с вмонтированными в сложную вязь орнамента сердоликами.
— Еще украшение на косы. Гоша-асык — парное сердце. Его дарили молодоженам...
Серебро пело о старине. Я видел женщин, плавно идущих в танце, и в такт их движениям позванивали колокольца тумаров. Видел женщин, провожающих воинов в путь, они прощально «пели» поясами из серебряных бабочек...
— Взгляните,— советовал Атаев,— и вы заметите в каждом орнаменте то, что окружает нас повседневно: косточки финика и семена яблок, бутоны роз и тюльпанов, бабочки и рога архара. У нас существовали тысячи видов женских украшений, но ни одно не было похоже на другое.
Помолчав, добавил с гордостью:
— Мои предки украшали женщин, детей и коней. Мужчины не носили украшений, кроме отделанных серебром ножен и рукояток кинжалов. Воины не носили ни кольчуги, ни лат. Туркменская поговорка гласит: «Воин должен иметь бесстрашное сердце и сильного коня».
...С тех пор я почти каждый год бываю у Клычмурата. Видел, как в его дом вошла молодая Тумар, родившая ему одного за другим четверых детей. Наблюдал, как строилась во дворе мастерская, где Клычмурат создал свои знаменитые украшения: пояс «Лебедь», брошь «Кер-Оглы», гарнитур «Цветы урюка».
Подросли дети, и высоко поднялись гранатовые деревья в саду. Имя Атаева внесено во многие ювелирные каталоги; украшения, созданные им, известны за рубежом. Но стиль его жизни остался прежним: та же верность дому и туркменским обычаям, своему Киши и народному искусству.
Клычмурат встает на заре. Выпивает большую пиалу кислого верблюжьего молока. Кормит и поит овец в хлеву. Потом работает в саду, подрезает ветки яблонь, сажает цветы. К тому времени, когда весь Киши устремляется на работу в город, Атаев уже у себя в мастерской.
Однажды, во время моего очередного приезда, мы тесным кружком сидели на кошмах.
— Ата,— обратился Клычмурат к сыну, загадочно улыбаясь,— ну-ка надень рубашку, что я тебе подарил.
Ата радостно вскочил и понесся в другую комнату. Через минуту он уже бежал в знакомой мне красной рубашке. Тумар разливала зеленый чай по пиалам. Атаев притянул к себе сына и, задумчиво перебирая бубенцы на его рубашке, продолжал:
— Искусство ювелиров было постоянным спутником туркмена — от рождения и до конца. К колыбели ребенка подвязывали бубенчик — первое украшение и первую забаву. С первой минуты он слышал нежные серебряные звуки, которые потом сопровождали его всю жизнь: у мальчика — на рубашке, у юноши — в сбруе коня, у мужчины — на его свадьбе... Для девочки музыка серебра была гармонией духа и скромности, теплоты и нежности, иначе говоря — мелодией жизни. По украшениям, которые ей дарили, туркменка узнавала все основные события, которые ее ожидают. Например, тринадцатилетним девушкам преподносили гупбу — серебряный ажурный колпачок на тюбетейку и чекелик — височное украшение. Это означало канун свадьбы. С этого дня девушка начинала ткать свадебный ковер, свадебный халат для себя и свадебную тюбетейку для своего будущего мужа.
— А дальше? — интересовался я.
— Дальше шел настоящий апогей серебра!
Глядя на Тумар, я сказал:
— Предположим, перед нами невеста. Сколько на ней могло быть украшений?
— Представь свадебную юрту,— отвечал Атаев.— В центре ее сидит невеста в окружении родственников и гостей. Сверху, из круглого отверстия — дымохода, в юрту спускалась веревка. Говорят, невеста, чтобы встать, бралась за конец веревки... Ведь украшения на ней весили не меньше пуда!
Заметив мое изумление, Клычмурат пояснил:
— Тумары-амулетницы весили до трех килограммов, буков — нагрудная пластина с обручем на шее — до двух, многоярусный браслет с кольцами от запястья до локтя — тоже два килограмма. А кроме того — украшения височные, лобные, халатные — чапраз-чанга, на подоле платья, на ноге у щиколотки, на носу... И притом (вот ведь что поразительно!) они, подобно листьям на дереве, друг другу не мешали...
— Да, но каково же было невесте? — дивился я с рациональностью человека XX века.
— Невеста показывала, так сказать, товар лицом, все украшения, которые будут ей сопутствовать в жизни. Потом уже согласно тому или иному ритуалу она надевала их по отдельности. Но в дни свадьбы должна была демонстрировать все свои «доспехи» не менее десяти дней.