Так состоялось наше знакомство. Онг работает в судоходной компании, но говорил только о птицах. Он подводит меня к элегантной бамбуковой клетке. В ней птица с красными щечками, кокетливым черным хохолком.
— Это Джамбул, по-малайски значит «плюмаж». Известна она и под именем птица-папайя. Очень любит этот фрукт.
— А кузнечики? — вдруг вспомнил я услышанную фразу.
— Кузнечики — любимая пища шармы.— Онг оживился. Ему вообще нравилась роль гида в этом птичьем (или кофейном) клубе.— Шарма — главная птица. Шарма — образ жизни. Встаешь до зари, чтобы дать ей свежей росы (некоторые уверяют—лучшая роса в пять утра!), купаешь в воде с белым перцем. Это придает чистоту оперению. И она отвечает песней. У каждой шармы своя мелодия.
Потом мы пили черный кофе. На очаге с древесными углями благочестивый старец с оливковым лицом жарил зерна, вращая над жаровней круглый металлический барабан.
Онг познакомил меня с членами клуба.
— У меня дома сорок птиц,— медленно рассказывает дядюшка Лим.— Мербок, шарма, белоглазка, самая маленькая птичка в наших краях. Беда, дети, «несчастные жертвы урбанизации», совсем не интересуются пернатыми. Только внуки помогают, чистят клетки, кормят.
Я рассказал им об одном сингапурце. Он настойчиво убеждал меня купить певчую птицу в роскошной клетке. «Очень выгодное вложение капитала. Эти птицы стоят больших денег» — таков был его резон,
— Мы своих птиц не продаем,— парировал Онг.— Как-то в Гонконге случай привел меня на бойкую улицу, где много чайных домов. Маленькая площадь меж ними была превращена в арену. Зрители кричали, вопили, жестикулировали. Ставки, ставки... Клетка приоткрывается только лишь, чтобы птица могла высунуть клюв и нанести удар противнику в клетке напротив. Если тот уклонился от борьбы — значит, проиграл. Первоначально эти клубы были организованы, чтобы отвлечь людей от пагубной игорной страсти. А итог оказался тот же — ставки, азарт, ажиотаж...
Надо сказать, что и в Сингапуре немало любителей азартных игр. Есть организованные игорные притоны. Сделки заключают на площадках для гольфа. В газеты просочилась история о сиамских рыбках-гладиаторах в одном из кофейных домов. Миллион проигранных долларов в неделю — таковы были суммы в этом скромном доме. «Сумасшествие на сиамских рыбках» кончилось арестами. Существует специальный отдел в полиции, занимающийся пресечением азартных увлечений. 200 рейдов в неделю — таковы темпы его деятельности.
Дядюшка Лим поведал мне историю о контрабанде птиц. Центр синдиката был в Сингапуре. В Австралии птиц, занесенных в Красную книгу, одурманивали наркотиками и везли в чемоданах в Сингапур. Семь из десяти погибали. Но мошенников это мало волновало. Ведь даже на тех птицах, что оставались в живых, можно хорошо заработать.
— Но ведь птицы у вас в клетках.
— Да, в клетках,— в словах Онга был вызов,— однако они в большей безопасности, чем на воле. Шесть сотен золотых ржанок прилетели с плоскогорий Центральной Азии и опустились на взлетно-посадочную полосу сингапурского аэропорта. Конечно, птицы мешали посадке реактивных самолетов. За два часа они были перебиты...
«Тысяча долларов за убитую птицу или разрушенное гнездо» — такой лозунг на четырех официальных языках — английском, китайском, малайском, тамильском — можно встретить во всех парках республики. Птицы желанны, их зовут, охраняют.
И вот 600 золотых ржанок за два часа...
...Птицы уже не пели. Хозяева подходили к клеткам и прикрывали их чехлами.
Большинство чехлов скромных кремовых, серых тонов. Оказывается, яркая расцветка чехлов нужна скорее хозяевам — показать себя, а вот птиц она раздражает. И об этом успели мне рассказать в кофейном клубе. Среди любителей птиц есть узкие профессионалы. Одни знают все о клетках: какие размеры самые рациональные, как их чинить. Другие досконально изучили болезни пернатых и эффективные способы лечения.
— Наше время истекло,— торжественно провозгласил дядюшка Лим и решительно отодвинул чашку.— Пора возвращаться к семьям. Есть такая молва: поклонники шармы любят ее больше своей жены.
Все птицы были скрыты чехлами, клетки уже укладывали на сиденья машин. И тут раздался сухой шорох, возник негромкий звук. Робкий, будто журчание ручья, потом увереннее, тверже. И вот уже рвется со всхлипом. И взорвались пронзительные трели, подхватили... Звучал многоголосый хор.
О чем пели птицы? Почему явственно слышался плач в этих звуках? О чем плакали баловни судьбы, окруженные вниманием и лаской? Капля росы в пять утра, плоды папайи, свежие кузнечики, теплая ванна с белым перцем. Что это было? Зов джунглей?
Магнитный «календарь» планеты
Этот невзрачный на вид одноэтажный дом имел немало достоинств: постройка была деревянной — без водосточных труб и металлических стропил, крытая не железом, а шифером. К тому же в одной из комнат размещалось все минимально необходимое для хитроумных храмовских измерений.
И еще одно преимущество. Дом стоял в поселке, расположенном в дачной местности, то есть вдали от искрящих дуг ленинградских трамваев и троллейбусов, от паутины телефонных и телеграфных проводов большого города, от фабрик и заводов с их непрерывно работающими генераторами, трансформаторами, электромоторами. Больше того, в те годы, то есть четверть века назад, по ветке, связывавшей поселок с Ленинградом, еще не сновали электрички. Пригородные поезда передвигались паровой тягой. Для Алексея Никитича Храмова это тоже имело немаловажное значение.
Ночью же условия становились вообще идеальными: жизнь на дачах замирала до утра, исчезали последние возможные помехи — от местных линий связи и электропередачи. Именно в эти часы он мог быть более или менее уверен, что наконец-то остался «один на один» с магнитным полем Земли.
Человек, пожелавший записать голоса певчих птиц, выискивает такие потаенные уголки природы, где бы никакой посторонний шум не искажал естественной тишины, а вернее, ее натуральной звуковой окраски.
Бегством от «призвуков» одержимы и магнитологи. Только спасаются они от шумов особого рода — не воспринимаемых на слух,— от «шумов» электроцивилизации, ибо всякий струящийся по проводам ток, каждая сорвавшаяся в пространство искра, сотворяя собственное магнитное поле, бесцеремонно искажают девственное земное. А оно, охватывающее целую планету, на удивление уязвимо и слабо; очень слабо — его напряженность примерно в сотню раз меньше той, что создает обычный магнит небольшого размера.
Впрочем, вряд ли стоило бы вдаваться во все эти подробности, если бы речь шла об очередном замере магнитного поля Земли. Это делают давно и во многих местах — буквально по всему свету. Здесь, конечно, тоже бывают свои неожиданности и важные наблюдения. Но деревянный дом под Ленинградом будет нас интересовать в связи с иными событиями, для науки не маловажными.
Если Храмову нужно было оставаться «наедине» с магнитным полем Земли, то только для того, чтобы «выключить» и его влияние как последнюю помеху своим наблюдениям, так сказать, «нейтрализовать» внутри измерительного прибора, поскольку объектом его исследований было нечто совсем уж эфемерное, почти неуловимое — магнитная память планеты.
Заключалась она в кубиках горной породы, каждый из которых едва превышал обычный спичечный коробок. Кубики Храмов привез из Западной Туркмении, где собственноручно вырубал их в пластах так называемых красноцветов.
Но, прежде чем дальше углубляться в суть занятий этого человека, нам стоит поговорить о времени. Не о каком-то конкретном, высвеченном в истории особыми приметами, а о времени вообще.
Его называют великим созидателем и разрушителем, безжалостным и неумолимым. Как известно, время можно выигрывать, находить и упускать. Даже убивать.
09-01
Впрочем, все это лишь метафоры, появившиеся с единственной целью: хоть образно представить себе то, что в действительности неосязаемо и неуловимо.
Но одно свойство времени присуще только ему и ни с чем не сравнимо — оно необратимо. Время нельзя вернуть, его течение направлено только от прошлого к будущему и не знает движения вспять. Мы не в состоянии переставлять происшедшие события. Никому еще не удавалось перенестись в собственное детство и побегать с самим собой наперегонки. Возвращаться к тому, что минуло, наблюдать его и как-то изменять нам не дано. Прошлого, как известно, не вернешь.
А нужно ли это?
Для Алексея Никитича Храмова, ныне доктора физико-математических наук, заведующего палеомагнитной лабораторией Всесоюзного нефтяного научно-исследовательского геологоразведочного института, тут двух мнений не существовало. Еще двадцатилетним выпускником Ленинградского университета, увлекшись в 50-х годах узкой специализацией, не имевшей тогда даже общепринятого названия (его немногочисленных коллег не только в Советском Союзе, но и на всей планете в ту пору можно было буквально по пальцам перечесть), он считал: возвращаться к прошлому — значит лучше понять то, что окружает нас сегодня.