приятного взгляду. О том, что он видит все те ужасные вещи. О том, что он должен
делать все те ужасные вещи.
Она попыталась представить, как убивает другого человека. Она не представляла, что в действительности происходит на поле сражения: видит ли человек, в кого стреляет? Приходится ли ему… смотреть, как те умирают?
Вайолет видела, как умирают животные. Ласка, которую она держала в качестве питомца, когда была маленькой; снегирь с красной грудкой, серьезно потрепанный Сесилом. Она наблюдала, как свет уходит из их глаз, как замирают их тельца. Она чувствовала, как они боятся того, что будет потом: черной неизвестности, зияющей впереди. Вайолет не могла себе представить, что смогла бы обречь на подобную участь другое человеческое существо.
Но бедному Фредерику не дали выбора.
Они уже были готовы начать стрельбу; Отец был первым. Вайолет встала подальше и наблюдала за уже вспотевшим и запыхавшимся Грэмом, который подбрасывал тарелки высоко в воздух. От первого выстрела с деревьев снялись дрозды. Отец промахнулся.
– Кидай выше, парень, – закричал он Грэму.
Фредерик выступил вперед, чтобы сделать свой выстрел. Он вскинул ружье так легко, словно то было просто продолжением его тела. Тарелка разлетелась вдребезги, осколки посыпались на землю, словно снег. Отец похлопал Фредерика по спине. Затем они о чем-то заговорили – Вайолет не было слышно, о чем, – а потом Фредерик подошел к ней.
– Твой отец хочет, чтобы ты тоже попробовала, – сказал он. – Пойдем, я покажу тебе, как это делается, – это гораздо легче, чем кажется.
Вайолет ничего не сказала. Она никогда раньше не стреляла из ружья – обычно Отец разрешал ей просто сидеть на траве и смотреть.
Фредерик дал ей ружье в руки, а сам встал у нее за спиной.
– Приложи его к плечу, – сказал он.
Ружье оказалось невероятно тяжелым; поднимая его, руки Вайолет дрожали от усилия. Металл холодил ладони и был слегка влажным от пота Фредерика. Краем глаза она увидела, что Грэм наблюдает за ними.
– Я помогу тебе, – услышала она позади себя; Фредерик наклонился так близко, что его дыхание щекотало ей ухо.
– Вот, – сказал он, – вот так.
Он положил свои руки ей на талию. Когда раздался выстрел, отдача бросила ее в его объятия.
15
Кейт
Прежде чем открыть сверток, Кейт делает большой глоток чая. Разворачивая ткань с белыми следами плесени, она ощущает слегка приторный сладковатый запах. Внутри пачка писем. Чернила выцвели до бледно-коричневого, пожелтевшая бумага помялась. Первое письмо датировано 20 июля 1925 года.
Моя милая Лиззи,
На минувшей неделе я никак не мог уснуть – из – за мыслей о тебе.
За окном лето в самом разгаре – яркое и зеленое, и даже юный Рейнхем ходит чуть ли не вприпрыжку. Но мне сложно вынести эти длинные дни. По правде говоря, я ненавижу их. Ненавижу каждый отдельный день, который отделяет «сейчас» от того момента, когда я снова увижу тебя.
Я ни в чем не могу найти успокоения, даже охота не позволяет мне забыться. Все, что я могу, – только хандрить и томиться ожиданием.
Я страстно хочу, чтобы ты оказалась со мною здесь, в Ортоне. Милая моя, я искренне верю, что ты будешь счастлива здесь – гораздо счастливее, чем в вашем промозглом домишке. Я пишу эти строки и смотрю из окна моего кабинета на сад. На цветущие розы, чья нежная красота не имеет равных в этом мире, если не считать твоего лица.
Ты можешь доверять моему суждению, потому что я действительно повидал мир. И я видел самых разных женщин, какие только бывают. Я видел восточных девушек с угольно – черными волосами и обсидиановыми глазами. Африканских принцесс, чьи лебединые шеи были сплошь обвиты золотом. Я видел столько лиц, достойных восхищения.
Но ни одно не сравнится с твоим.
О, твое лицо! Каждую ночь я представляю его. Кожу цвета слоновой кости. Губы, красные, как свежепролитая кровь. Темные дикие глаза. Каждую ночь я все глубже увязаю в этих мечтах, словно тону.
Ты должна быть моей.
Милая моя. Я поговорил с викарием, он сможет провести церемонию через две недели. Но до церемонии мы должны убедиться, что все в порядке, как мы договаривались. Мои родители и брат возвращаются из Карлайла в четверг. Полагаю, они доберутся к закату.
Теперь мы близки как никогда. Будь храброй и не подведи, ради нашего союза. Ради нашего будущего. Как сказал Макбет:
«Кто стерпел бы, в чьем сердце есть любовь и есть отвага явить ее?»[8]
Прилагаю подарок – как символ того, что нами обещано. Это платочек. Я посылал за ним в Ланкастер, потребовав работу только лучшего качества для своей возлюбленной. Для своей невесты.
Я считаю дни до того, как ты станешь моей.
Твой навсегда,
Руперт.
Руперт и Элизабет – кто они? Может быть, предыдущие обитатели коттеджа. Но нет – Руперт упомянул Ортон. Имел ли он в виду Ортон-холл – старинное поместье ее семьи?
Мог ли он быть ее родственником?
Она просматривает остальные письма в поисках еще каких-нибудь деталей. Вот Руперт пишет о том, как впервые увидел Элизабет, – на Празднике мая в деревне. По его словам, он был «заворожен ее кожей цвета слоновой кости и волосами цвета воронова крыла».
В некоторых письмах Руперт предлагает встретиться – всегда на рассвете или в сумерках, там, где любовников никто не увидит. Между строчек чувствуется какой-то мрачный подтекст, будто пару преследует какая-то опасность или звезды сговорились против них. Для чего Элизабет нужна была вся ее смелость?
Кейт не может понять этого из писем. Как не может установить личности участников переписки. Руперт ни разу не подписался фамилией, и Ортон больше не упоминался.
На душе у Кейт становится тоскливо. Что-то в интонациях Руперта напоминает ей ранние сообщения от Саймона.
«Я все время думаю о тебе, – писал он после их третьего свидания. – Как будто мне снова шестнадцать».
Он повел ее в небольшой суши-ресторан в Шордиче. Кейт чувствовала себя не в своей тарелке среди других посетительниц с их идеальными прическами и дорогими украшениями. Она мучительно раздумывала, что надеть, отправляя университетским подругам различные варианты нарядов. Ей хотелось надеть что-нибудь простое, например, прямое темно-синее платье, которое выручало ее уже несколько лет, но одна из подруг, Бекки, уговорила одолжить у нее облегающий красный топ. Вырез был настолько