весьма скромным видом в сцене раздела королевства, где они предстали с серыми лицами и в едва ли не монашеском облачении. Однако у этой обретенной внешней броскости есть и еще одно значение. Их кричащее «оперение» и такой же грим – один из инструментов борьбы за Эдмонда, которая выглядит смертельной схваткой самок за самца. Не скрывая жестко саркастичного отношения к ним, режиссер в одном из эпизодов показывает Гонерилью (Т. Долидзе), которая играет роль художника, будто «творит» у мольберта. Причем она то и дело выходит из этой роли, поскольку полностью сосредоточена на себе. Именно собственной персоной любуется она и когда манерно отходит от холста, чтобы, как это делают художники, взглянуть на получившееся.
Открыто условными являются высвечивания лучом отдельных вступающих в действие персонажей, сразу концентрируя на них внимание зрителей, как происходит, например, с Эдгаром (Г. Дзнеладзе) и Эдмондом, как и то, что многие персонажи появляются из ложи зрительного зала, расположенного на сцене, спускаясь на сценическую площадку по строительной лестнице. Сами персонажи, повторим, не воспринимают ложи именно ложами и лестницы как строительные, об этом знают лишь актеры, исполняющие их роли, и зрители. Для персонажей это просто переход из одного пространства в другое (для персонажей не существует кулис и подмостков), именно так они относятся к этим элементам сценографии.
Непосредственное отношение к теме открытой театральной игры, театра Стуруа имеют и эпизоды, где звучит прямое высказывание режиссера. В одной из таких сцен Лир утверждает, что «природа выше, чем искусство, ее не запретишь». Второй части этого утверждения в пьесе нет, там герой «ограничивается» репликой: «Nature’s above art in that respect». В данном случае режиссер, как это характерно для самого Шекспира, одаривает своей мыслью персонажа спектакля. Стуруа, существенную часть жизни живший и творивший в условиях советской действительности, конечно, хорошо знает, что такое цензура в искусстве.
В этом спектакле акты не завершаются аплодисментами и поклонами артистов, вышедших из своих ролей, как это было, например, в «Кавказском меловом круге» и «Ричарде III». Здесь выходы актеров из ролей акцентируются иначе. Например, после проклятия Лиром Корделии (Марина Кахиани), которая уже объявлена королевой Франции, старый король неожиданно, не по летам резво, убегает с площадки, а с ним и его свита. Точнее, в этот момент перед нами уже не король с присными, а актеры, которые, отыграв эпизод и выйдя из своих ролей, оперативно уступают место участникам следующего эпизода. Подобное происходит, например, и после ссоры короля с Гонерильей в ее доме, когда, воскликнув «Я верну былую мощь, верну и власть», король вдруг вместе с Кентом (М. Джинория) быстро, не как присуще старику в его возрасте, убегает. И убегающие являются уже именно вышедшими из ролей актерами. А оба этих эпизода становятся частью темы открытой театральной игры. Кроме того, актеры как таковые обнаруживаются и виртуозностью своей игры, которая сама по себе в течение всего спектакля является объектом нашего внимания, доставляя эстетическое удовольствие.
С этой темой связаны и эпизоды с участием Шута, который дурашливо изрекает умные вещи и разыгрывает перед королем микросценки, выступая в роли дурака, сквозь которую мы постоянно видим грустные умные глаза Шута и создающего его образ актера Ж. Лолашвили. Однако этим не ограничивается участие героя в теме. То, что Шут после смерти как ни в чем не бывало встает и выдает свою очередную сентенцию, уходя с площадки, – критики, как мы видели, воспринимают по-разному. Но как бы ни интерпретировали рецензенты данный эпизод, никто не увидел в нем момент самообнаружения театра, причем не только как вполне определенного вида искусства, но и как искусства вообще, где возможно все, в том числе и оживление погибшего. То есть этот эпизод также является составляющей темы театра, ведущего открытую игру.
Вторая (не по значимости) сквозная тема связана с игрой, начатой самим Лиром, которую на протяжении всего действия ведут почти все персонажи. Ее можно назвать темой театра короля Лира. Действие в спектакле этого театра начинается своеобразным игровым трюком, унижающим семью и присных короля. Таким трюком выглядит уже само опоздание короля к ожидающим его семье и придворным. Это ожидание может показаться томительным даже для зрителя, смотрящего на неподвижно и молчаливо стоящих людей весьма долго, особенно по меркам сценического времени. Что же касается ждущих короля, то их степень усталости обнаруживается хотя бы тем, что один из них, не в силах больше стоять, в какой-то момент падает. Появляется Лир в свободном просторном одеянии вместе с Корделией, держа в руке клетку с канарейкой, словно он пришел не для серьезного разговора о передаче дочерям королевства, а продолжает какую-то привычную для него игру. Непрерывно гримасничая, Лир оглашает намерение разделить свои владения, дурачится, накидывая себе на голову сачок для ловли бабочек, строит под ним рожу, рассмешив стоящую рядом младшую дочь, кружится с вытянутым в руке сачком, явно не случайно задевая им окружающих. Из сачка же он достает бумаги о наделах. Наконец, потребовав у дочерей отчета об их любви, Лир добивается того, чтобы получилось настоящее театральное представление, в котором участвуют все. Придворные вместе с ним рассаживаются в два ряда, а начавшей говорить Гонерилье король властным жестом указывает встать перед ними. И та, продолжая затею короля, словно плохая театральная актриса, с пафосом и таким старанием изображает любящую дочь, что супругу, Альбани, приходится подбежать к ней, чтобы не позволить ей упасть от напряжения. В свою очередь, Регана, дабы не уступить сестре, тоже патетично играет подобную роль, встав на колени и «по-театральному» жестикулируя.
В этом эпизоде в полной мере проявилось самодурство Лира, сказавшееся уже в самом его опоздании сверх всякой меры, призванное заставить окружающих в очередной раз осознать свою ничтожность перед деспотом. А собственно раздел королевства в полной мере подтвердил его, не оставив никаких сомнений в том, что этот поступок король совершает по вдруг возникшей прихоти, а не каким-то иным причинам. В ходе сцены дурной нрав деспота обнаруживается буквально в каждом жесте. Так, Лир привычно использует, словно подставку для своей руки, голову Кента, принесшего по его приказу карту и, видимо, так же привычно присевшего перед ним, а затем машинально, тоже явно по привычке, то взъерошивает его голову, то грубо отталкивает ее. Документ о земельном наделе Гонерильи Лир, предварительно скомкав, бросает на пол. И той приходится подобрать эту смятую бумагу. Регану он мучает, еще и еще раз протягивая, но так и не отдавая документ, и затем тоже швыряет его на пол. В сторону младшей дочери, признавшейся в неумении рассказывать о своих чувствах, король бросает