Читать интересную книгу Бортовой журнал 2 - Александр Покровский

Искренние ли «Каюта» или «Иногда мне снится лодка»? Наверное, да. Там есть переживание, заставляющее сопереживать. И сделано это без оглядки на самого читателя. Там есть такое чувство, что писателю все равно, прочтут ли эти его самые горячие строки или не прочтут. Вот такая искренность.

Но каждый день я бы их не перечитывал. То есть мне не надо каждый день находиться с ними. Я написал – я избавился. Отринул.

* * *

Да, там очень искреннее слово. Хоть сто раз пиши об одном и том же – о флоте, например, – и каждый раз это будет поиск самого искреннего слова. И меня совершенно не смущает то, что надо приоткрыть себя.

Нет, меня это не смущает. Вон сколько я написал о семье, о себе, о Сашке.

Там не совсем, конечно, я, не совсем семья, не совсем Сашка – все это понимают, но… задевает.

Ну да, там есть то, что называется «градиент дара» (мой вариант скромности).

Я делюсь. Да. Это зона высокой искренности, зона достоверного существования, зона человечности, ответственности и прочее.

Там всегда можно получить ответ от людей. И я поэтому их все время вспоминаю. Транслируя речь, я транслирую настроение.

* * *

Прямую речь я никогда не фиксировал. Не записывал. Я моделирую речь.

* * *

Сатира со сцены? Она же не сатира. Это что-то другое. На уровне «побили рыжего». Люди пришли посмеяться. Там понижен градус смешного. И там такое уродство речи. Это то же самое, что и смех над падающим человеком. Это ложное возвеличивание тех, кто сидит в зале: они же смеются не над собой, они смеются над тем, другим.

* * *

Там нет слова. Там оно изуродовано. Оно не смешное. Оно не вкусное. Там слова калеки, уродцы. Карлики, валтузящие друг друга. Это уже было – Анна Иоанновна, Ледяной дом.

* * *

Смешно становится только после того, как ты это пережил, – такое уничтожение человека.

Ты делаешь это смешным. Об ужасном весело. Такая задача.

Ты просто показываешь, что и здесь можно выжить. Можно выжить вот так. Смеясь.

И все поняли – надо смеяться.

«Если б не было так смешно, не служил бы на флоте».

* * *

Обязательно ли надо обладать чувством юмора, чтобы смеяться?

Да, конечно. Есть масса людей, которые не умеют смеяться. Им не смешно. И это тоже психическая норма.

Читают ли они меня? Читают, наверное.

Но о читателях я думаю очень мало. Главный читатель – это я, и чего же я буду думать еще о ком-то? Я никого не приглашаю читать вместе со мной. Я читаю сам. Это мое. Мое пространство для жизни. Это мне нравится. Или мне не нравится, и я потом сожалею – а может быть, не нужно было в книжку вставлять – но потом я думаю: пускай будет. Знаете, как Стендаль, когда ему что-то не нравилось из того, что он сделал, он говорил: «Ну ладно, пусть будет. Читателя это позабавит».

* * *

– Ты чай будешь?

Если Сашка приходит с таким вопросом да еще и с хмурой физиономией, значит, они с нашей мамой только что поссорились, и теперь он приглашает меня на подмогу.

– Конечно буду!

– Ну тогда иди. Я тебе налил.

И почему женщины все доводят до ссоры? Они повторяют одно и то же по сто раз на разные лады, чего мы – мужчины – совершенно не выдерживаем. Мы взрываемся.

И еще я заметил, что у женщин голосовые связки устроены особенным образом. Женщина совершенно не способна вымолвить: «Я была не права!»

– Ну, что тут у вас?

Молчат, оба надулись – я не ошибся, уже успели. Их ни на секунду нельзя оставить одних.

В такие мгновения я на какое-то время превращаюсь в клоуна. Точнее, из этого состояния я почти не выхожу, но бывают и минуты особого обострения.

– Ой! – говорю я. – Смотрите-ка, кто это? Это мой взрослый сын? Не может быть! У меня сын уже взрослый? Как же так! А я и не заметил!

– Ага! – встревает мама. – А что ты вообще можешь заметить?

А сейчас главное – не дать ей перехватить разговор, а то все будет гораздо хуже.

– Не может быть! – продолжаю я. – Он же был такой маленький, шустренький, все время бегал и орал! А теперь – вон они как у нас вымахали! Надо его пощекотать – вдруг все это мне только кажется!

И я начинаю щекотать Сашку – тот сначала молчит, набычась, а потом не выдерживает, хихикает, уворачивается, кричит: «Не надо!» Теперь беремся за Нату.

– Господи! – вскрикиваю я. – Какая красивая девушка! Кто вы, девушка? И как вас зовут?

Сашка улыбается, Ната смотрит на меня с сожалением.

– А-а-а… Вспомнил! Я вспомнил! Это же моя жена! Боже! Какое счастье! Я женат! У меня есть жена и совсем взрослые дети количеством в одну большую двадцатилетнюю штуку!

Спасибо тебе, Господи! Спасибо! Я знал, что ты меня не забудешь! Я не очень надоедал тебе, Господи, просьбами: «Пошли мне сто баксов», – и вот вам результат: ты и только ты дал мне в жены такую девушку, да еще и с ребенком, который к тому же оказался еще и моим ребенком! Это невероятно! Мне невероятно повезло! Сашка! Давай целовать нашу маму!

И мы со всех сторон набрасываемся на Нату и начинаем ее целовать.

А она отбивается, но все это уже полная чушь.

* * *

Я видел, как три вороны что-то друг у дружки отнимали.

Я подошел поближе. Оказалось, они нашли пустой спичечный коробок, и вот теперь каждая из них пыталась его прижать лапой к земле, а клювом открыть.

От сытой жизни на нашей помойке у ворон появился досуг.

* * *

9 Мая на Красной площади парад пел гимн России. Это все мне напомнило почему-то «Собачье сердце» и Швондера. Там они тоже пели: «Споемте, товарищи!»

Если б я был послом иноземного государства, то после такого пения я немедленно доложил бы своему правительству о том, что армия России недееспособна.

Армия не должна петь. У нее другие задачи. Певцы поют, армия защищает. Если армия запела, то певцам-то что делать?

И потом, все какое-то маленькое у нас стало. Будто сжалась Россия до размеров небольшой бородавки. И все такие маленькие в ней. Вот и министр поехал маленький на маленькой машиночке. И ручки у него маленькие, и ножки. Мда…

* * *

Вахтенному в отсеке на вахте в автономке заснуть сложно. Он все время на связи. Раз в полчаса его требует центральный пост: раз в полчаса опрашиваются все отсеки. И потом постоянно ходят проверяющие из группы командования.

Вахтенный может отключиться на мгновение, заснуть на миг, когда очертания предметов вдруг расплываются перед глазами, но через секунду включится центральный: «Есть, первый!» – и он ответит: «В десятом замечаний нет!»

* * *

В одном сценарии прочитал, что вахтенный на вахте открывает силовой щит и лезет туда к клемме с двумя проводочками, чтоб подсоединиться и нагреть себе воду для чая. Бред какой-то. Там такое короткое замыкание будет, что просто ужас. Матрос сгорит, как свечка, весь пульт разворотит, крышку сорвет, и взрыв при этом будет, как от противотанковой гранаты, а потом пожар. Дым в отсеке будет стоять перед лицом, как молоко.

Матросы боятся лезть в работающий силовой щит. Этого все боятся. Это с грудью матери. У нас в щитах работяги забывали ключи. После ремонта. Как качнет – короткое замыкание, пожар. Поэтому при приеме от завода всегда вскрываются щиты и проверяются – нет ли там ключей. Перед этим подается команда: «Рабочим покинуть корабль!»

При такой проверке забытые ключи находят постоянно.

* * *

«Атомник Иванов» – ужасает и смешит. Там труп человека подвергают каким-то сверхоперациям.

Юмор всегда борется с пафосом. Пафос же самораздувается, а тут надо было смягчить. Все же написано с натуры, и оно не смешное. Эти случаи печальные, жестокие, жесткие. Чтоб смягчить, надо было выдумать смешное. Надо было этот жестокий, жесткий случай описать так, чтоб все видели тщету человеческих усилий. Так, как будто ты приподнялся над землей и видишь, допустим, что человек сейчас столкнется с другим человеком. Ему это не видно, а тебе сверху видно. Это как у Тютчева: «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело.»

Эти рассказы позволяют человеку все увидеть сверху, понять, что не все так ужасно. И вот логика выстраивается, выстраивается, и в конце умирает старушка – все смеются.

Смерть старушки ставит логическую точку. Да, это изящество (скажем прямо), пуант, красота стилистического рода. Не в жизни, но в литературе. В жизни – ужасно, в письме – смешно.

* * *

Мне не всегда надо то, что нужно всем. Например, всем нужно золото, а мне – небо. Лучше синее-синее. На моей родине очень синее небо. Запрокинул голову и долго стоишь. Хорошо тебе. А иногда надо попрыгать на одной ножке или скорчить рожицу.

Люблю корчить рожицы. Перед зеркалом или просто так, на ходу.

Мне потом эти рожицы приходят. Будто во сне. В самый разгар смеха вдруг каким-то внутренним зрением видишь эту забавную рожицу. На границе зрения. И ты понимаешь, что это ты, но только немного в стороне.

Думаю, что и Гоголь видел то же самое и принимал все это за явление к нему нечистого.

А это всего лишь смех. Он так позволяет раздваиваться.