принято было у него, на три буквы. Но в кабинет вошли Макогонов и Штурман. Уселись и слушают. Сынок на Макогонова указывает:
— Вот он и грабил, мамой клянус!
Штурман поднялся. Вынул из кармана доллары и кладет перед сынком на стол.
— Это ваше?
Тот опешил.
— Это?.. Да… Так не прауэльно. Надо поговорить было.
Тогда Штурман шагает к двери, зовет кого-то снаружи. Входят двое с автоматами.
— Этого в камеру.
— За что? Вы нэ имеете.
Штурман доллары смял и в нос сынку тычет.
— Чьи, говоришь, доллары, папы твоего? Эти доллары фальшивые. Но самое интересное и неприятное для тебя и твоего папы, что бумажки эти идентичны долларам, обнаруженным у задержанного недавно эмиссара Шамиля Басаева.
Штурман не договорил.
За окном глухо бахнуло, зазвенели стекла.
— Где это? — встрепенулся Питон.
— Сейчас узнаем. — Макогонов потянулся к рации: — «Скала один». «Второму». Где подрыв?
Рация хрустнула:
— Разбираемся.
Штурман кивнул конвойным. Те, схватив под руки сынка председателя, поволокли. Он не сопротивлялся, только вяло просил разобраться. И что бог с ними с деньгами и с папой.
По плацу с опухшим лицом слонялся без дела Женя Хроленко. Макогонов, появившись во дворе, на Женю произвел впечатление, как доллары на председателева сынка. Женя засуетился, спрятался за Душухина. Начштаба отдавал распоряжения на выезд «тревожной» группе. Душухин теперь оглядывался и водил носом на синюшный перегар. Женя от греха нырнул в черный провал штабной двери.
Саперный бэтер рыкнул и покатился. Макогонов заметил на броне чернявого солдата. Тот будто прятался от Макогонова, но исподтишка поглядывал.
Штурман тронул за плечо.
— Николаич, сообщили. Подрыв фугаса на Ленина у рынка. Мимо проезжал автобус со студентами. Есть жертвы. Район наш. Штейн со своими уже выдвинулся. Едешь?
— Еду.
Бронетранспортер разведки через пять минут выехал вслед за саперами. На командирском месте, свесив ноги в люк, сидел Макогонов.
— Ну что, поехали, смертнички.
— Гони, Лодочник, без ля-ля, — рявкнул начальник разведки и пнул мародера Маркмана каблуком в шею. Штурман, придерживаясь за башенный пулемет, натягивал на лицо маску.
Скоро доехали до места.
Автобус раскорежило и пронизало осколками. Рваные дыры зияли в бортах, дымилась резина на спущенных колесах. Три недвижимых тела, укрытые тряпками, куртками, лежали в рядок чуть поодаль. Крик стоял и гам. Военные, ощетинившись оружием, сдерживали озверевшую толпу. Метались люди с окровавленными лицами. Асфальт был залит кровью и машинным маслом.
Метрах в пятидесяти от взорванного автобуса замер бортовой армейский КамАЗ.
Макогонов, как подъехал, соскочил с брони и, походив туда-сюда, уяснил себе, что произошло. Но не искореженная водительская кабина автобуса и не тела у дороги взбесили начальника ленинской разведки. Когда он взобрался на борт грузовика, увидел кровавую картину: внутри в черной луже на матрасах и мешках с бельем лежал солдат с перерезанным горлом. Мешки пропитались кровью, кровь капала за борт на землю.
— Доигрались, — процедил Макогонов.
— Я тебя предупреждал, что могут быть непредвиденные обстоятельства, — сказал Штурман.
— Что саперы? — спросил его Макогонов.
— Вон, Норгеймер бродит.
Слава Норгеймер обследовал воронку у обочины. Когда Макогонов подошел к нему, Норгеймер держал в руках осколки и проводки от какого-то приборчика.
— Ну?
— Часовой механизм.
— И что?
Штурман заглядывал через плечо.
— Да ничего, только странно. Почерк знакомый.
— То есть? — переспросил Штурман.
Норгеймер как-то странно посмотрел.
— Надо поговорить. Но не здесь. Что с тем на КамАЗе делать?
— Кто его? — спросил Штурман.
— Казачков перевел, — продолжал Норгеймер, — слышал от местных. Один из вневедомственной охраны его полоснул. После взрыва, как убитых поволокли из автобуса, тот и заскочил в КамАЗ. Полоснул — и ноги. Отомстили, значит. КамАЗ случайно оказался, проездом. Они на Ханкалу ехали, постельное белье везли менять. Или сдавать… Однохуйственно теперь.
— Ты погоди, — заинтересовался Штурман, — а что, твой Казачков по-чеченски говорит?
— Говорит немного. Он же полукровка: мать русская, а отец чеченец.
— Ну-у! — аж присвистнул Штурман.
Убитым оказался солдат из комендатуры Старых Промыслов. Появился главный комендант Филатов, кто-то из местных властей. Заметив журналистов с камерами, Макогонов приказал своим сворачиваться. Норгеймер и саперы тоже закончили работу. Колонна Ленинской комендатуры, прорвавшись через вопящую беснующуюся толпу, запылила в сторону площади Трех Дураков. На месте остались Штейн-Муфтий со своими операми и следователи прокуратуры. Шумел стихийный митинг. Делали свою работу журналисты.
Вечером в новостях смотрели репортаж. Собрались в комнате Штейна. Макогонов натирал ноги пахучей мазью. Штурман подначивал его:
— Ты тертым тротилом не пробовал? «Слоны» говорят, помогает.
Макогонов покряхтывал, слал Штурмана не зло во всякие места.
Штейн жарил яичницу. Пахло газом.
— Угорим, — ворчал Макогонов. Штурману сказал: — Мельник мой объявился, сказал, что его вербуют.
Штейн прислушался.
— Комендант знает? — спросил Штурман.
— Доложил.
— Чего теперь?
— Он уже ввязался, дел наворотил. Надо докручивать.
Штурман взял пульт и сделал громче телевизор.
— Выступает глава района, — торжественно произнес Штурман.
Глава района, серьезный мужчина в кепке, говорил, что этот теракт организовали вахабиты, для того, чтобы дестабилизировать обстановку в регионе. После выступал комендант Филатов. Он сказал, что виновные обязательно будут найдены и наказаны. Местные жители кричали, что во всем виноваты федералы. А один мужчина с митинга сказал, что Шамиль Басаев и сепаратисты здесь ни при чем, они не станут убивать свой народ. В конце выступал корреспондент: проговаривал свой текст, то и дело втягивая голову в плечи, — толпа орала и бесновалась за его спиной. Говорил корреспондент о том, что «федеральные силы пока не в состоянии контролировать ситуацию в регионе».
Макогонов неловко надавил на больной палец.
— От, подлец.
— И я говорю, подлец, — поддакнул Штурман. — Засланный.
— Грибок заел. Я Ксюху спросил, а она, дура, — «тротилом потри». Шуточки. Как ты вот.
Штейн подал шкварчащую яичницу. Застучали вилками.
— У меня человек интересный для вас есть, — сказал Штейн. — Мужика того я знаю еще по первой войне. Я тогда был в ОМОНе; как-то нам подвезли патроны вместо «пять сорок пять» «семь шестьдесят две». Нам село «чистить». Там боевиков реально много. Мужик этот вышел к нам. Сказал, чего шумите. Почти без акцента говорил. Он нам отвалил два цинка патронов. Мы его спросили, не боится он, что его свои хлопнут. Он ухмыльнулся, сказал, что всякой власти будет доволен, но не этой, которая порушила все законы. Какие законы, я и не понял тогда. А тут встретились. Случай, как говорится. Мужик тот, вернее, его сестра с племянницей держат кафешку у нас. Да где-где — перед капэ у комендатуры. Интересно, что и сестру, и племянницу зовут Малика. Ну а сам мужик интересной профессии, редкой профессии. Вор он. Вор-рецидивист. Законник. Зовут его Ибрагим. Мы зовем Ибрашкой, вроде как позывной у него. Он не обижается.