Читать интересную книгу 21 день - Иштван Фекете

Йоши Куругла добрался домой часа в три пополудни. Дом неожиданно встретил его тишиной. Маришка не забыла, как ее одернули утром, да и усталость еще не прошла, ведь она совсем недавно вернулась с виноградника, так что она не вышла навстречу хозяину.

Дядюшка Йоши поставил в кухне на стол свою служебную сумку и какое-то время прислушивался, а затем потихоньку приоткрыл дверь в комнату, где Маришка по всей вероятности спала.

— Вернулся, Йошка? — спросила Маришка болезненным голосом.

— Я думал, ты спишь, Маришка, да оно было бы и не удивительно…

— Подавать на стол?

— Лежи, не беспокойся! Йоши Чаттош такой обед закатил… Это по его делу меня вызывали в суд.

— Тогда ему сам бог велел тебя обхаживать! Ты, небось, не собачонка на каждый посвист бегать. Верно я говорю?

Маришка устала, да и нервы, потревоженные столкновением с Цин-Ни, еще не успели прийти в порядок, — это чувствовалось по ее голосу, хотя она и тихо говорила.

Дядюшка Йоши зевнул.

— Тогда я лягу, пожалуй. А ты, если не уснешь, Маришка, разбуди меня в четыре. К половине пятого аккурат успею себя в порядок привести и поесть с собой собрать…

— Все уже в сумку сложено, и ключ от подвала там же!

— Да ну!

— Складной ножик, паприка, соль, перец острый; я и сыру положила…

— Та-ак, значит… — огорченно пробормотал Куругла, потому что сами эти приготовления доставляли ему особую радость. Прикинуть про себя, сколько чего прихватить… что может принести священник, а что почтмейстер, раз уж они не сговорились заранее. В городе он купил вощеной бумаги, чтобы было во что упаковывать провизию…

— Пока я здесь, ты себя не обременяй такими заботами… И почтмейстерше с попадьей нечего мне косточки перемывать, будто я о тебе не пекусь…

— Да ведь они тебя и в глаза не видели!

— Эка важность! Я свое дело знаю, а ты, Йошка, положись на меня… тут до сплетен дело не дойдет. Ложись себе спокойно!

Спокойно или неспокойно лег после таких слов Йоши Куругла, нам с вами не узнать.

Однако послеполуденная прогулка, обволакивающая осенняя тишина постепенно заглушили плохое настроение, хотя и не усыпили взбудораженные мысли; еще не оформившиеся окончательно, они выбирали себе подходящее облачение среди обширного гардероба человеческих слов, пока три приятеля молча брели по дороге среди виноградников.

Йоши Куругла уже рассказал в подробностях о своей поездке и о судебном разбирательстве, и теперь они молчали, потому что дорога проходила по гребню, и тут надо было смотреть под ноги. Приятели шли гуськом: впереди священник как более старший по рангу, за ним почтмейстер, и позади дядюшка Йоши, чувствовавший себя здесь в некотором роде хозяином. А когда люди шагают друг дружке в затылок, это к беседам не располагает.

Вот они и бредут молча. И мысли лениво тянутся рядом, укрытые длинными, вытянутыми тенями, так как солнце клонится к закату. Над долиной плывет нежная дымка, пока еще не сгустившаяся в туман, время от времени одинокий листок отрывается от ветки и, мягко кружась, опускается на землю, а больше — ни шороха, ни движения вокруг: сумерки беззвучно стелют себе ложе среди длинных рядов виноградников и винных погребков.

На маленьком участке Йоши Куруглы тропа переходит в вымощенную кирпичом дорожку, ведущую до самой давильни, чтобы дать гостям возможность отряхнуть с обуви пыль или грязь или в дождливую погоду не промочить ног в некошеной траве. Кирпич, оставшийся от какого-то строительства, дал священник, выкладывал дорожку почтмейстер, а дядюшке Йоши досталась роль балагура-смотрителя работ. Эта совместная работа осталась для друзей приятным воспоминанием: каждый раз, свернув с тропы на узенькую «мостовую», они неизменно упоминали о ней.

На этот раз друзья не обмолвились и словом, но, ступив несколько шагов, священник остановился так внезапно, что шедший за ним почтмейстер чуть не налетел на него.

— Что это значит?

Хозяин дома выступил вперед, поскольку священник палкой указывал на вышеупомянутую мостовую, и оба приятеля уставились на кизиловую палку и кирпичную дорожку с не меньшим изумлением и настороженностью, чем фараон, взиравший на змею в руках Моисея, обращенную им в посох.

Дорожка была выметена дочиста.

— Похоже, здесь кто-то был!

Дядюшка Йоши пожал плечами, почтмейстер внимательно разглядывал землю, а кизиловая палка досадливо скользнула по кирпичной мостовой; все трое знали, что, без сомнения, в давильне кто-то побывал…

— Ну что ж, пошли, Гашпар, — сказал Йоши Куругла, — там все выяснится.

Дело и впрямь выяснилось, однако все масштабы постороннего вторжения стали ясны лишь значительно позже.

Дядюшка Йоши вытащил из сумки массивный ключ и уже приготовился было вставить его в замок, однако рука его замерла на полдороге, а священник с почтмейстером ошеломленно уставились на отскобленный досветла ключ.

Почтмейстер брезгливо фыркнул, словно глазам его предстало нечто неприличное, а огорченный священник, постукивая палкой по земле, попытался подбодрить друга:

— Открывай дверь, Йошка, чем скорее переживем, тем лучше…

— Думаешь, и внутри… тоже? — безо всякой надежды спросил Куругла, понимая, что и дому не удалось спастись от вторжения.

Священник вместо ответа только махнул рукой, замок скрипнул, и Куругла с растущим раздражением толкнул обе створки двери.

Хорошо еще, что солнце клонилось к закату, так что поначалу друзей ошарашил лишь чуждый дух свеженаведенной чистоты, мыла и щелока, напоминающий запах прачечной.

— Бедняжка хотела как лучше, — священник попытался смягчить удар, прибегнув к предписанному в таких случаях елейному выражению; однако, что он сам думал при этом, угадать было невозможно. — Зажги свечу, Йошка!

Когда Йоши скрылся в темноте, священник повернулся к почтмейстеру и тихо произнес:

— Видишь, Лайошка: жизнь не сводится к одному ужину… это множество ужинов, причем самых разных… Вот только, — тут он еще больше понизил голос, — глотать их все не обязательно…

Йоши Куругла с окаменелым лицом вышел из комнатки и смотрел на друзей, словно не в силах был и слова вымолвить.

— Ни свечей, ни спичек не нахожу…

— Где-нибудь да найдутся… — почтмейстер опустил на пол заплечный мешок. — У меня есть карманный фонарик.

— Она и Юлишкины цветы выбросила, — Йоши Куругла хрипло кашлянул в ладонь, — и старые календари. А я иногда записывал туда то одно, то другое для памяти…

— Откуда ей было знать! — раздраженно воскликнул священник. — И на черта тебе понадобилось оставлять ключ!..

— Да, конечно, — уныло согласился дядюшка Йоши, не подумав о том, что календарям и прочему хламу он и сам до сих пор не придавал никакой ценности. Если бы что и погрызли мыши, он бы махнул рукой, да и дело с концом, но выброшенные женины цветы вдруг всколыхнули в нем чувство огромной утраты и оскорбленного самолюбия, ощущение коварной и жестокой опасности, угрожающей его мирному, одинокому существованию.

Почтмейстер все еще рылся в заплечном мешке, пытаясь отыскать фонарик, а священник смотрел на сгущающийся за порогом сумрак, словно там можно было увидеть что-то интересное, и лишь дядюшка Йоши уставился в темноту подвала и вдруг вздрогнул, явственно увидев, как он в шлепанцах и свежевыглаженной пижаме сидит на краю постели, молодцевато взбодрясь, и ждет, когда Маришка окликнет его и пригласит зайти к ней в комнату «поговорить немножко»…

— Эк тебя, старого осла, бог уберег! — вздохнул он про себя с облегчением. — Счастье твое, что уснул, а то бы теперь узнал, почем фунт лиха…

— Нашел! — почтмейстер достал из мешка фонарик. — Жена не дает мне самому уложить все как следует, а ее хоть проси, хоть не проси класть фонарик в кармашек, она забывает.

Почтмейстер был явно разгневан, видя огорчение своего друга и обезображенный подвал. И если бы в этот момент можно было определить на весах меру их возмущения, то гнев почтмейстера оказался бы всех тяжелее, ведь он был обижен вдвойне: и как исконный обитатель подвала, и как закадычный друг Куруглы, — в то время как дядюшка Йоши неожиданно испытал столь колоссальное облегчение, что почти забыл и о выброшенных цветах, и о старых календарях, и испустил такой вздох, что держи он в этот момент свечу в руках, та непременно погасла бы.

— Не принимай ты близко к сердцу, Йоши, будь она тыщу раз неладна!.. — утешал его почтмейстер, но от внимания священника не укрылся этот вздох. Разбираться в подобного рода проявлениях эмоций входило в его профессию, а этот вздох никак нельзя было причислить к вздохам отчаяния или безропотной покорности своей судьбе. Такой вздох срывается с благодарных уст больного, пошедшего на поправку, или женщины, пошатнувшиеся супружеские устои которой священнику с грехом пополам удалось укрепить…