Знаю, слишком хорошо знаю, что такое настроение не задерживается. Через полчаса оно, наверное, снова исчезнет, но до того, как это произойдет, я получу от него немного сил. А может, эта мягкость и простор надо мной только следствие того, что я приняла вчера шесть таблеток аспирина от головной боли, или это из-за Мишиной игры, или теплого тела Хана, в котором я полностью спряталась этой ночью? Кто может это сказать и что это меняет?
Эти пять минут еще мои. За спиной тикают часы. Шорохи в доме и на улице, как далекий прибой. Из квартиры напротив сквозь тусклое дождливое утро прорывается свет круглой белой лампы. Здесь, перед большой черной поверхностью моего письменного стола я как на одиноком острове. Черная марокканская девочка смотрит в серое утро своим серьезным, темным, звериным и одновременно спокойным взглядом. И что в том, проработаю я одной страницей больше или меньше? Только бы прислушиваться к своему собственному ритму и пытаться жить согласно этому ритму. Прислушиваться к тому, что восходит в тебе. Ведь большинство твоих действий — это только подражание кому-то или вымышленные обязанности, или ложные представления о том, каким должен быть человек. Единственную уверенность в том, как надо жить и что делать, можно почерпнуть только из источника, бьющего в твоей собственной глубине. Я говорю это сейчас с большим смирением и благодарностью, я и вправду так думаю, хотя знаю, что придет момент, и я буду опять вспыльчива и раздражительна. Бог мой, я благодарю тебя за то, что ты создал меня такой, какая я есть. Я благодарна за то, что иногда чувствую в себе такой простор, ибо простор этот есть не что иное, как наполненность тобою. Я обещаю тебе, что всю свою жизнь буду стремиться к чистой гармонии, смиренности, к истинной любви, возможность которой чувствую в себе в свои лучшие моменты. А теперь убрать стол после завтрака, подготовить урок для Леви и немного подкрасить рожицу.
Воскресенье [14 декабря 1941], утро. Вчера вечером, незадолго до сна, я неожиданно посреди этой большой комнаты опустилась на колени на светлый коврик между железными стульями.
Это вышло само собой. Принужденная чем-то, что сильнее меня. Недавно я сказала себе: я упражняюсь в коленопреклонении. Слишком стесняюсь этого жеста, который так же интимен, как жесты любви, о которых тоже может сказать только поэт. «Иногда я чувствую, что несу Бога в себе. Например, когда слушаю „Страсти по Матфею“», — сказал однажды один пациент S. И S. отреагировал примерно следующим образом: «В такие моменты у него абсолютный контакт с действующими в каждом человеке творческими и космическими силами. Творческое же в нас, по большому счету, есть частица Бога, нужно только иметь мужество произнести это».
Его слова сопровождают меня вот уже несколько недель: «Нужно иметь мужество произнести это». Иметь мужество произнести имя Бога. S. как-то сказал, что очень долго не мог осмелиться выговорить его имя. Это казалось ему чем-то нелепым, при том, что он верил в него. «И вечерами я тоже молюсь, молюсь за людей». А я бесстыдно и невозмутимо, ибо, как всегда, хотела все знать, спросила: «О чем же вы молитесь?» Его охватила известная мне робость, и этот человек, обычно всегда дающий на мои тончайшие, интимнейшие вопросы ясные, четкие ответы, смущенно сказал: «Этого я вам не скажу. Не сейчас. Позже». Я спрашиваю себя, как может быть, что война и все, что с этим связано, так мало трогает меня. Может быть, потому, что это уже моя вторая мировая война? Первую я пережила, сильно пережила в послевоенной литературе. Общественный переворот, страстное противостояние, дебаты, социальная справедливость, классовая борьба и т. д. и т. п. Все это мы уже один раз прошли. Второй раз, заново, — не получается. Это уже клише. Снова каждая страна молится за свою собственную справедливую победу, снова бесчисленные лозунги, но, так как мы все это испытываем во второй раз, было бы смешно и пошло волноваться или страстно высказываться по этому поводу.
Вчера вечером посреди разговора я сказала двадцатиоднолетнему Хансу: «Дело в том, что политика не является важнейшим в твоей жизни». А он: «Нет надобности целый день говорить об этом, но тем не менее это очень важно». Между его 21-м и моими 27-ю годами — целое поколение. Сейчас полдесятого утра, позади меня в сумраке комнаты тихо и доверчиво храпит Хан. Серое, беззвучное воскресное утро перерастает в светлый день, а он в вечер, и я вместе с ним. У меня ощущение, будто за эти последние три дня я повзрослела на несколько лет. А теперь — послушно, дисциплинированно за перевод и русскую грамматику.
2 часа пополудни. Неожиданно при составлении каталога в библиотеке S. мне в руки попал «Часослов» Рильке. Как бы парадоксально это ни прозвучало, я все же скажу: S. лечит людей тем, что учит их принимать страдания.
Среда [17 декабря 1941], вечером. Рут[30] получает подарки от восторженных театралов маленького провинциального немецкого городка, а Герта, работая в книжном киоске лондонского парка, — от проституток. Белокурой опереточной звезде 22 года, а меланхоличной темноволосой девушке 25, и вторая — будущая «мать» первой. Настоящая же мать «обручена» с 25-летним молодым человеком, хотя ей самой уже 50. А бывший муж, отец и будущий супруг живет в двух маленьких комнатах в Амстердаме, читает Библию, должен каждый день бриться и, как плодами в роскошном фруктовом саду, к которым ему стоит лишь протянуть свои жадные лапы, окружен множеством женских бюстов. При этом «русская секретарша» пытается из всего перечисленного создать ясную картину. Растет дружба, все глубже уходящая своими корнями в ее беспокойное сердце. Она продолжает говорить ему «вы», но, возможно, она держит дистанцию ради сохранения представления о целом. Давно рассеявшись, обрело «здравый смысл» безумное, страстное желание «раствориться» в нем. Желание «раствориться» в человеке вообще ушло из моей жизни. Быть может, осталось желание «посвятить себя» Богу или Стиху.
Огромный череп человечества. Могучий мозг и большое сердце. Все мысли, в том числе и самые противоречивые, происходят из этого единственного мозга — мозга человечества, всего человечества. Я воспринимаю его как одно большое целое, и наверное поэтому во мне, порой вопреки всем противоречиям, — сильное чувство гармонии и мира. Нужно познать все мысли и пропустить через себя все эмоции, чтобы познать все, что было задумано в этом необъятном черепе, что прошло через большое сердце.
Стало быть, жизнь — это переход от одного спасительного момента к следующему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});