Пришло время пересмотреть свое отношение к отцу, пересмотреть с любовью.
В субботу вечером Миша сообщил мне о его приезде. Первая реакция: это ужасно. Моя свобода под угрозой. Как это обременительно. Что мне с ним делать? Вместо: как мило, что хороший человек может на несколько дней покинуть скучный провинциальный город, удрать от своей раздражительной жены. Как попытаться своими небольшими силами и средствами, насколько это возможно, сделать ему что-нибудь приятное?
Вот негодяйка, вот ленивая дрянь! Да-да, это относится к тебе. Ты всегда думаешь только о себе, о своем драгоценном времени, которое тратишь на то, чтобы еще больше книжной мудрости втиснуть в твою голову, где и без того все так запутано. «На что мне все, если я любви не имею»[29]. У тебя всегда полно теорий, позволяющих тебе чувствовать себя благородной, а на самом деле ты бежишь даже от малейшего проявления любви. Нет, это никакое не проявление любви. Это что-то очень принципиальное, важное и трудное. Глубоко внутри любить своих родителей. Это значит прощать им все свои трудности, вызванные одним их существованием: зависимость, отвращение, тяготы, которые они своей собственной сложной жизнью добавляют к твоей не менее сложной жизни. Кажется, пишу здесь совершенную чушь. Но это нестрашно. А сейчас надо застелить постель папы Хана, подготовить задание для ученицы Леви и т. д. Но в любом случае у меня есть программа на эти выходные: действительно любить отца и простить ему, что он нарушил мою удобную жизнь и мой покой. В конце концов я его очень люблю, лучше сказать, любила какой-то сложной любовью: слишком натянутой, напряженной и перемешанной с такой массой сострадания, что порой мое сердце прямо разрывалось. И все же это сострадание имело черты мазохизма. Это была любовь, ведущая не к простым добрым отношениям, а к жалости и досаде. Было столько стараний, чрезмерного радушия, что каждый день его пребывания здесь стоил мне целой упаковки аспирина. Однако с тех пор прошло много времени. Теперь все гораздо лучше. Но напряжение все еще остается. И это наверняка связано с тем, что раньше, когда он навещал меня здесь, я всегда злилась на него. Теперь надо внутренне простить ему это. И не только в мыслях, а по-настоящему захотеть доставить ему приятное тем, что он поменяет обстановку. Ну, чем не утренняя молитва.
Воскресенье [30 ноября 1941], 10.30 утра. И все же я не располагаю достаточным пространством, чтобы вместить все множество имеющихся во мне и вообще в жизни противоречий. В момент принятия одного я изменяю чему-то другому. В пятницу вечером — диалог между S. и L. о Христе и евреях. Два жизненных взгляда, оба четко очерченные, блестяще документированные, оба цельные, отстаиваемые со страстью и агрессивностью. И несмотря на это, у меня снова чувство, что в каждую сознательно защищаемую точку зрения вкрался обман, что-то постоянно происходит за счет попираемой «истины». И все же я с пылом стремлюсь защитить, огородить свою кровью отвоеванную собственную территорию. А потом опять приходит чувство, что жизнь растрачена зря. И вместе с тем страх погрузиться в хаос и неопределенность. Как бы там ни было, после всех этих споров я шла домой возбужденная, полная сил. Однако внутри — постоянный вопрос: не абсурдно ли все это? Почему люди так, до смешного, деятельны? Не обманываются ли они? Это всегда подстерегает меня где-то там, на заднем плане.
И вот приехал папа. Полный любви. Заученной, наигранной любви. Днем раньше, после энергичной утренней молитвы, я чувствовала себя освобожденной, счастливой, легкой. Но когда появился папа, мой маленький, такой беспомощный папа, с каким-то чужим зонтиком, новым клетчатым галстуком и множеством пакетиков с бутербродами, на меня опять напало смятение, силы исчезли, я почувствовала себя ужасно подавленной, несчастной. И потом под влиянием дебатов вчерашнего вечера во мне присутствовал постоянный протест. И любовь совсем не помогала. Ее как и не было. Было странное чувство, будто я совершенно парализована. Снова хаос и путаница. Несколько часов кризиса и — «рецидив», как в худшие времена. Этим я могу измерить, как плохо мне бывало раньше. После полудня я свалилась в постель. Человеческая жизнь вновь стала сплошной историей страданий и т. д. Слишком канительно, чтобы все это описать.
Потом взаимосвязь вещей прояснилась. Будучи уже в возрасте, мой папа всю свою неуверенность, сомнения, быть может, чисто физический комплекс неполноценности, неразрешимые супружеские проблемы и т. д. и т. п. прятал за своей философской позицией. Позицией подлинной, достойной, полной юмора и проницательности, но при всем этом — достаточно смутной. Под покровом философии, которой можно все оправдать, которая пристально следит только за случайным, поверхностным, без более глубокого проникновения в суть вещей, он с самого начала отказался от достижения ясности, несмотря на то, что знает, что глубина существует; и отказался именно потому, что наверняка знает, как неизмеримо глубоки бывают вещи. Под защитой покорной судьбе жизненной философии, которая говорит: «ах, да кто же может это понять», кроется зияющий хаос. И это тот самый хаос, который угрожает мне, из которого мне надо выбраться, в избавлении от которого я вижу свою жизненную цель и в который я каждый раз снова попадаю. А еще некоторые высказывания моего отца, выражающие самоотречение, юмор, сомнения, отзываются во мне чем-то близким, чем-то, что у нас с ним общее, но что я должна еще перерасти.
Поверх острых споров вчерашнего вечера и, конечно, на фоне всех моих реакций — всегдашний вопрос: не бессмысленно ли все это. И этот неприятный звук на заднем плане внезапно усиливается вторжением в мой мир моего отца. И от этого, естественно, снова противление ему, чувство парализованности, бессилия. Собственно говоря, это никак не связано с моим папой, то есть с его личностью, его дорогой, трогательной, достойной любви личностью. Это процесс, происходящий во мне самой. Взаимоотношения поколений. И из этого хаоса, хаоса моих родителей, я должна теперь формироваться. И поскольку в определенных вещах они не заняли никакой четкой позиции, это должна сделать я. Я должна «столкнуться» с этими вещами, несмотря на это присутствующее ощущение бессмысленности. Ах, дети мои, уж такова жизнь и т. д. и т. п.
Когда взаимосвязь вещей стала мне понятна, ко мне вернулись силы, а с ними любовь, и несколько часов страха были преодолены.
Среда [3 декабря 1941], 8 часов утра, в ванной комнате. Проснулась среди ночи. И вспомнила, что мне приснилось что-то очень значимое. Несколько минут сильного, жадного напряжения, попытка восстановить в памяти сон. Я чувствовала, что он тоже часть меня, часть, на которую у меня есть право, которой я не должна позволить ускользнуть, которую должна знать, дабы ощущать себя отдельной, цельной личностью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});