Сверхчеловек, абсолютно свободный в своих желаниях, очень скоро оказывается тривиальным сладострастником, рабом чесотки и любой иной животной страстишки.
Та же печальная участь постигает два "промежуточных" идеала.
Могущественный властитель оборачивается мрачным тираном, само бытие которого - "это нескончаемое зло, это значит вести жизнь разбойника. Подобный человек не может быть мил ни другим людям, ни богу, потому что он не способен к общению".
Идеал политика и государственного мужа превращается в беспринципного демагога, который сознательно угодничает перед толпой, ловко играя на ее низменных инстинктах, и которому, в сущности, глубоко чужда и безразлична сама мысль о благе народа. Мнение подобного представителя политической элиты о собственной исключительности - всего лишь жалкий самообман.
"Если же ты полагаешь, что хоть кто-нибудь в целом мире может выучить тебя искусству, которое даст тебе большую силу в городе, меж тем как ты отличен от всего общества, его правил и порядков, - в лучшую ли сторону или в худшую, все равно, - ты, по-моему, заблуждаешься, Калликл. Да потому, что не подражать надо, а уродиться таким же, как они...
Вот если кто сделает тебя точь-в-точь таким же, как они, тот и исполнит твое желание - выведет тебя в государственные мужи и ораторы. Ведь каждый радуется, когда слышит речи себе по нраву, а когда не по нраву - сердится. Или, может быть, ты хотел бы возразить, приятель? Что же именно, Калликл?"
Нордический образ государственного мужа, притязающий воплощать дистиллированную "справедливость-по-природе", рушится на глазах, испытав на себе силу презренного "обычая". Увы, Калликл не в силах промолвить ни слова в защиту своего поруганного идеала. Зато у него есть интересные соображения по поводу идеала "философского мужа", представленного Сократом.
Сам этот идеал воплощает собой все мыслимые достоинства и имеет лишь один недостаток: за последние 2,5 тысячи лет он в качестве социального феномена никогда, нигде и никем так и не был реализован. Подобно идеалу Калликла, его можно развернуть в иерархию трех портретов.
На абстрактно-индивидуальном уровне это мудрец, воплощающий главное благо -власть над собой: "воздержность, умение владеть собой, быть хозяином своих наслаждений и желаний".
На абстрактно-гуманистическом уровне перед нами предстает философ, благо которого - основанное на равенстве общение с себе подобными, возвышающее душу до идеала.
Наконец, на реальной социально-политической арене современных ему Афин - это суровый моралист-правдолюбец, борец за общественную справедливость, который, не стесняясь в выражениях, проповедует истину. Без ложной скромности Сократ заявляет: "Мне думается, что я в числе немногих афинян (чтобы не сказать – единственный) подлинно занимаюсь искусством государственного управления и, единственный среди нынешних граждан, применяю это искусство к жизни". Владеющие этим подлинным искусством ораторы бескорыстны, они "постоянно держат в уме высшее благо и стремятся, чтобы граждане, внимая их речам, сделались как можно лучше..." В то время, как отношение к народу угодничающих перед ним беспринципных политиканов Сократ сравнивает с искусством кондитера, подрывающим здоровье, свою суровую проповедь высшего блага он уподобляет искусству врача, здоровье восстанавливающему: вместо сладкого пирожка граждане (во имя их же блага) получают очистительную клизму.
Но если Сократ доказал логическую несостоятельность идеала "государственного мужа", Калликл демонстрирует практическую несостоятельность идеала "мужа философского".
Естественным пределом самосовершенствования для мудреца, обуздывающего свои желания, должен стать "совершенномудрый", вообще не испытывающий никаких желаний. Калликл (а в его лице классическая античность) отвергает этот нежизненный, мертвый абсолют.
"Сократ. Значит, тех, кто ни в чем не испытывает нужды, неправильно называют счастливыми?
Калликл. В том случае, самыми счастливыми были бы камни и мертвецы.
Сократ. ...Погляди, не сходны ли, на твой взгляд, два эти образа жизни, воздержанный и разнузданный, с двумя людьми, у каждого из которых помногу сосудов, и у одного сосуды были бы крепкие и полные - ... а сами жидкости были редкие, дорогие, и раздобыть их стоило бы многих и тяжелых трудов. Допустим, однако, что этот человек уже наполнил свои сосуды, - теперь ему незачем ни доливать их, ни вообще как-то о них тревожиться... Другой, как и первый, тоже может раздобыть эти жидкости, хотя и с трудом, но сосуды у него дырявые и гнилые, так что он вынужден беспрерывно, днем и ночью их наполнять... Убеждает ли тебя сколько-нибудь мое сравнение, что скромная жизнь лучше невоздержанной, или не убеждает?
Калликл. Не убеждает, Сократ. Тому, кто уже наполнил свои сосуды, не остается на свете никакой радости... - каменная получается жизнь, раз сосуды полны, и уже ничему не радуешься и ничем не мучишься. Нет, в том лишь и состоит радость жизни, чтобы подливать еще и еще!"
Позиция неискушенного в концептуальном анализе Калликла, конечно же, уязвима: это демонстрирует хотя бы упомянутое сократовское сравнение второго образа жизни с "чесоткой". Но Калликл глубоко прав в одном: идеал жизни может быть только движением, процессом, но никак не статическим состоянием; в противном случае, пусть даже этот абсолют является и прекрасным, и благим, но это - идеал смерти.
И чем более конкретный "слой" сократовского идеала рассматривается, тем более предметной, жизненной, и при этом - уничтожающей становится критика Калликла.
"Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если ты даже очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы, частные ли или государственного значения, безразлично, - в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы ни занялся - своим ли делом, или государственным, ты будешь смешон..."
"Как бы ни был, повторяю я, даровит такой человек, он наверняка теряет мужественность, держась вдали от середины города, его площадей и собраний, где прославляются мужи... Он прозябает до конца жизни в неизвестности, шепчась по углам с тремя или четырьмя мальчишками, и никогда не слетит с его губ свободное, громкое и дерзновенное слово".
Бытие философа, которое протекает в возвышающих душу беседах с избранными и посвященными, на деле оказывается социальным "небытием", иллюзорным периферийным существованием в пресловутой башне из слоновой кости, одиноко возвышающейся в стороне от основного потока жизни.
Наконец, в реальной политической обстановке Афин нежизненность сократовского идеала приобретает предельно конкретный и зловещий для его обладателя смысл: следуя ему, он рискует поплатиться своей собственной жизнью.
"...Разве ты сам не видишь, как постыдно положение, в котором, на мой взгляд, находишься и ты, и все остальные безудержные философы? Ведь если бы сегодня тебя схватили - тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, - и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал - ты оказался бы совершенно беззащитен, голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застыл с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить, а потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора".
Но какая же в этом мудрость, Сократ, вопрошает Калликл, если даровитого мужа портит его искусство, "...делает неспособным ни помочь самому себе, ни вызволить из самой страшной опасности себя или другого, мешает сопротивляться врагам, которые грабят его до нитки, и обрекает на полное бесчестье в родном городе? Такого человека, прости меня за грубость, можно совершенно безнаказанно отхлестать по щекам".
* * *
Увы, ни один из двух полярных идеалов не выдержал лобового столкновения. И на их обломках приходится подвести первые неутешительные итоги.
Калликл, мужественно боровшийся с противоречием в понятии "справедливость", оказался бессилен перед противоречием в себе самом.
Та же доходящая до цинизма откровенность Калликла, которая избавила его от житейского лицемерия и попыток представить себя лучше, чем он есть на самом деле, одновременно не позволила ему изобразить себя одномерным негодяем. Сократовский идеал блага, в сущности, далеко не чужд Калликлу.