Читать интересную книгу Дау, Кентавр и другие - И. Халатников

Как создается научная работа? Люди работают, встречают­ся, разговаривают друг с другом. Вдруг появляется идея. По­том все легко. За 1-1,5 месяца делается вся работа. Это проис­ходит, как на охоте. Идет человек по лесу. Вдруг вылетает валь­дшнеп. Вы стреляете, убиваете и жарите. А можно гулять не­сколько дней и ничего не подстрелить. Талантливый человек может быстро вскинуть ружье и выстрелить. Но нужны и хо­рошие угодья. Если нет дичи, то ничего не поймаешь. Что такое угодья для теоретиков? Экспериментальный институт или свой собственный? Жизнь показывает, что участие теоретиков в экспериментальной работе — это и есть процесс охоты, в котором вроде ничего не происходит, но дичь появляется. От­делившись, теоретики лишаются этих угодий. Конечно, мож­но приезжать в гости или заняться браконьерством. Посмот­рим, что из этого выйдет. Бор сделал свои крупные работы, когда был в Манчестере. Его институт [в Копенгагене] был скорее учебным. Посмотрим, какое охотничье хозяйство со­здадут себе наши теоретики, какая будет продукция. Надо по­мнить, что это птенцы, которые вышли из нашего гнезда и вьют свое собственное. Пожелаем им счастья и удачи. Теперь И.М. Халатникову придется заботиться об этих птенцах. До­бывать для них дома отдыха, заботиться об их детях. Думать о том, чтобы кукушка не подкладывала чужие яйца. Мы будем им всячески помогать. П.Л. Капица выразил мнение, что И.М. Халатников успешно справится с задачей.

И.М. Халатников поблагодарил П.Л. Капицу за его теплые слова. Он сказал, что теоретики всегда останутся птенцами Института физпроблем. Идея охотничьих угодий, конечно, всегда очень существенна. Но в Черноголовке тоже есть экс­периментальные институты. В частности, есть большой Ин­ститут физики твердого тела. Там охотничьи угодья даже боль­ше, чем здесь. Когда Л.Д. Ландау охотился один, то ему места хватало. А сейчас подросли новые охотники. Им нужен боль­ший простор. Опыт работы Л.П. Горькова в Черноголовке по­казал, что даже при нынешних условиях там можно подстре­лить неплохую дичь. За срок меньше года Л.П. Горькову удалось наладить контакты с экспериментаторами и сделать очень хо­рошую работу об электрических свойствах металлической пыли. Мы не хотим изоляции от экспериментаторов, а хотим иметь более широкую базу. Но в Черноголовке институты только строятся, и мы хотим, чтобы ИФП оставался для нас основной базой, чтобы теоретическое обслуживание института оставалось за нами. Пусть между нами будет договор, как договариваются о сторожевой охране. Конечно, мы понимаем все насчет куку­шек. Там не только они, но и орлы тоже летают, но мы надеемся все это преодолеть.

В заключение И.М. Халатников еще раз поблагодарил П.Л. Капицу за помощь в настоящем и в будущем.

Ученый секретарь, доктор ф.-м. н.

А.А. Абрикосов

Как формировалась гвардия

Итак, мы начали собирать гвардию, из которой хотели соз­дать костяк института. Вместе со мной из теоротдела пришли Абрикосов, Горьков, Дзялошинский. Питаевский остался в Ин­ституте физических проблем вместе с Евгением Михайлови­чем Лифшицем (в это время они продолжали писать курс Лан­дау — Лифшица, уже без Ландау). Мы, естественно, хотели, чтобы к нам присоединился мой аспирант (к тому времени защитившийся) Александр Федорович Андреев, но он был са­мым тесным образом связан с экспериментальными лаборато­риями. Его уход был бы очень чувствителен для Института физпроблем.

Мы пригласили В.Л. Покровского из Новосибирска, кото­рый уже с 1957 г. близко сотрудничал с теоретическим отде­лом Ландау, развивая идею масштабной инвариантности. В Черноголовку переехал из Киева Э.И. Рашба — специалист по физике полупроводников, а из Ленинграда — Г.М. Элиашберг, внесший существенный вклад в физику сверхпроводи­мости. Вскоре к нам присоединился А.И. Ларкин из Курча­товского института, а затем — А.Б. Мигдал. Из Минска был приглашен специалист по гидродинамике и лазерной физике С.И. Анисимов. Позже у нас стали работать В.Н. Грибов и В.Е. Захаров. Постепенно мы как бы заполнили все ниши теоретической физики, получив специалистов-лидеров в каж­дой из ее областей: физике твердого тела, ядерной физике и теории поля, физике полупроводников, теории фазовых пере­ходов, гидродинамике, теории гравитации. В институте почти с самого начала стали работать два выдающихся математика — С.П. Новиков и Я.Г. Синай, которые обладают замечательным качеством — понимают язык физиков. Поэтому у нас полу­чался полный ансамбль.

М.Я. Азбель из Харькова и И.Б. Левинсон из Вильнюса, при­соединившиеся к нам через два года, были не только теорети­ками высокого класса, но и очень сильными полемистами. Они заметно усилили «критический потенциал» команды.

Дальше мы уже расширялись за счет студентов физико-технического института, где с этой целью удалось создать кафед­ру проблем теоретической физики. Студенты, которые хотели поступить на нашу кафедру и работать с нами, должны были сдать все экзамены теоретического минимума Ландау.

На первых порах у нас в институте была установлена де­мократическая республика. Все вопросы, даже самые повсе­дневные, решались коллективно на ученом совете, в который входили заведующие секторами, т.е., поскольку сектора были маленькие, все ведущие сотрудники. Скоро выяснилось, что такая бескрайняя демократия нежизнеспособна. У нас собра­лись крупные личности, характеры, и каждый желал выска­зать и отстаивать свою собственную, оригинальную точку зре­ния по каждому вопросу, что и привело к тому, что ни один вопрос нормально решить было невозможно. Как-то ко мне пришла делегация наших «сеньоров» и попросила прекратить обсуждения практических дел на ученом совете, оставив за ним право решать только научные вопросы. Так закончилась «де­мократическая эра».

В Академии наук существовала тенденция проверять, как научные сотрудники ходят на работу. Мне пришлось издать приказ, действующий и по сей день, в котором было написа­но, что в связи с недостатком рабочих мест (это чистая правда до сих пор) научным сотрудникам разрешается работать на дому. С самого начала я понял: чтобы создать хорошо работа­ющий институт и проводить в нем правильную научную и кад­ровую политику, нужно поменьше спрашивать у вышестоя­щих. Поэтому у нас установился дружеский нейтралитет с высшим начальством. Я был директором института в течение 28 лет, и за все это время меня ни разу не пригласили в Отдел науки ЦК и не присылали оттуда или из другого учреждения такого рода никаких указаний. Я сразу решил, что могу брать ответственность на себя, кого принимать на работу, кого не принимать. В конце концов наверху к этому привыкли. И по­скольку наш институт не создавал для них проблем, идеологи­ческих в частности, то они были довольны.

Надо сказать, что бюрократическая верхушка, так называе­мое начальство, не очень любит брать на себя ответственность — это один из тормозов бюрократической системы. Они были счастливы, что ответственность за все решения я брал на себя, и закрывали глаза на то, что я делал не по канону. Думаю, что благодаря этому мы смогли добиться крупных успехов.

Прием на работу, прием в аспирантуру решался на ученом совете тайным голосованием. Правила были жесткие — буду­щий сотрудник должен был набрать две трети голосов списоч­ного состава ученого совета. А так как сто процентов его чле­нов присутствовало далеко не всегда, то на деле достаточно было одного-двух голосов «против», чтобы кандидатура не ут­верждалась. Такая строгая система отбора постепенно помогла создать сильный коллектив, в котором была исключительная рабочая атмосфера. Каждая работа докладывалась на ученом совете, поэтому все могли видеть, как человек работает. А кому не с чем было прийти на ученый совет, тот чувствовал себя не очень комфортно. Некоторым людям мы помогали перейти в другие институты.

Мигдал, не похожий на других

Ученик и сотрудник Ландау — это вообще синонимы, пото­му что его соавторы и сотрудники, все без исключения, могут называть себя и его учениками. Правда, имеется два исключе­ния, когда применение этих терминов требует пояснения. Речь идет о двух ярчайших представителях школы Ландау — Арка­дии Мигдале и Виталии Гинзбурге.

Учеников Ландау легко идентифицировать по списку, состав­ленному Ландау в конце 1961 г. (накануне трагической катастро­фы), в который он включил всех учеников, сдавших «теоретиче­ский минимум», начиная с 1933 г. Но названных мной выше двух имен в этом списке вы не найдете.

Об Аркадии Мигдале Ландау мне говорил, что тот был осво­божден от сдачи «теоретического минимума» при поступле­нии в докторантуру Института физических проблем (1940 г.), поскольку приехал из Ленинграда в Москву уже зрелым физи­ком. Виталий Гинзбург был формально учеником И.Е. Тамма, однако тесно сотрудничал с Ландау. Результатом этого сотруд­ничества явилась популярная работа по теории сверхпроводи­мости, за которую он впоследствии получил Нобелевскую пре­мию. Хорошо известно, что по стилю работ легко определить принадлежность авторов к школе Ландау. В этом смысле Миг­дал легко узнаваем.