мысли и, закрывая глаза на все, задавался вопросом: почему разрыв кажется ему неизбежным? Они оба хотят, чтобы это продолжалось. Кто может остановить их? Жениться ни на какой иной девушке он не намерен. А если общество сочтет себя шокированным этой связью - что ж, у него достаточно денег, чтобы ни с кем не считаться.
12
Ужины у графини де Монтрей всегда славились. Приглашения на них добивались чуть ли не так же, как королевской аудиенции. Однако вечер 10 июля получился, по мнению многих, одним из самых блестящих.
- Это настоящий праздник дичи, сударыня, - восторгался министр иностранных дел герцог де Бройи. - Что за секрет в этом соусе? Перец или, может быть, корица?
Графиня, ослепительная в платье из аметистового цвета шелка, улыбалась:
- Право же, это не меня надо спрашивать, господин министр. Это все секреты моего милейшего Моне, и я в этом ничего не понимаю.
Повар графини Моне был мастером своего дела, и его многие пытались переманить, правда, пока что, безуспешно. Нынче все были согласны, что он превзошел самого себя.
На длинном столе, сервированном сверкающей посудой и освещенном трепетными свечами, нежно-розовые ломти паштета щекотали ноздри ароматами леса; рядом с фазаньим террине возвышались горки тертого сельдерея, орехового и лукового пюре, салата из дикой утки, утиного галантина с душистыми фисташками. Золотились маслянистые крепы[10] с трюфелями. Кролика господин Моне приготовил в соусе из красного вина, ножку козленка протушил в пряном перечном соусе, ножку кабана подал в пикантном соусе с цедрой лимона и ванилью. Поблескивали бутылки с божоле, шампанское стояло во льду, нагревалось бордосское.
- Да, этот Моне знает толк в кухне.
- Во французской кухне, господин министр. Не будь таких людей, как Карем[11] и Моне, мы бы уж давно забыли, чем наслаждались французы, когда Франция была еще Францией, старой доброй Францией, а не таким посмешищем, как сейчас.
Достаточно было намека, чтобы разговор коснулся политики. Все - и правые, и левые - были недовольны. Король у всех вызывал раздражение. О недостатках его правления можно было говорить часами, и говорить с истинным наслаждением. Луи Филипп, казалось, не устраивал никого: был слишком мягок для правых, слишком жесток для левых. «Было бы лучше, если бы в июле мы установили республику», - говорил один. Банкир Лаффит, богатейший человек, возражал: «Никогда! В том положении, в котором мы находимся, управлять должен один человек, конечно, более решительный, чем Луи Филипп». - «И менее жадный», - насмешливо добавил молодой человек, считавший себя республиканцем.
- Он не вступился за Польшу, когда ее душил Николай[12], - и теперь точно так же позволяет австрийцам душить Италию.
- Не смешно ли? Его правление ознаменовалось пока лишь этой ужасной эпидемией холеры.
- Он заигрывает с простонародьем. Он слишком буржуа, этот Луи Филипп. Король должен быть более величествен.
- И более решителен. Вот уже три года, как он у власти, а повсюду еще осмеливаются бунтовать. Эти ткачи в Лионе, эти либералы! Этому пора положить конец…
- Выборы в Палату были неудачны. Туда проникло слишком много негодяев, на уме у которых только бунт и анархия.
Люди государственные в разговор не вступали, но и не препятствовали другим высказывать свои мнения. Истинным завоеванием последних лет была, пожалуй, некоторая свобода слова. По крайней мере, газеты существовали самые разные: от республиканской «Шаривари», рисовавшей карикатуры на Луи Филиппа, до роялистской «Котидьен».
Здесь, в салоне госпожи де Монтрей, было особенно приятно покритиковать правительство, смакуя розовое божоле и наслаждаясь изысканными сырами.
Самые значительные гости, обремененные заботами финансовыми и политическими, после ужина обосновались в кабинете и, раскуривая тонкие гаванские сигары, беседовали о своих проблемах. Говорили о том, как правильнее провести будущие выборы, и о том, есть ли будущее у железной дороги, этого паровика на колесах, который ходит по рельсам на потеху окрестным деревням. Рассуждали о выгоде сахарной промышленности, о постройке свекловичных фабрик, о карбонариях и разбойниках, бесчинствующих в Абруцских горах.
Два молодых щеголя стояли чуть в стороне, изредка наводя лорнет на женщин, кружившихся в вальсе в соседнем зале. Один с небрежным видом отложил газету и, наклонившись к своему соседу, вполголоса произнес:
- Честное слово, Анатоль, отсюда надо уходить. Я чувствую себя слишком молодым, чтобы всерьез воспринимать разговоры этих старых перечников и глядеть на их лица. Мне хочется чего-нибудь более приятного.
Тот, кого называли Анатолем, без всяких колебаний согласился:
- Мне тоже. Может, когда я пробуду в Париже год, я и почувствую интерес ко всей этой политической болтовне. Не пойму я вас, французов. По мне, у вас все чудесно, и даже нечего обсуждать. Париж - такой прекрасный город, здесь бы жить и наслаждаться…
Они покинули кабинет, и Анатоль добавил:
- Честно говоря, идя сюда, я думал, что графиня де Монтрей моложе.
- Она не нравится вам?
- Отчего же? Прелестная женщина. - Цинично усмехнувшись, иностранец сказал: - Но я слишком молод, чтобы прельститься ею. Хочется чего-то более свежего. Я был бы глупцом, если бы не хотел этого в Париже, где десятки девчонок так и смотрят с тротуара, готовые осчастливить нас за совсем небольшую сумму.
- Но ведь то гризетки. С ними не поговоришь.
- А вы, Шарль, покупаете женщин, чтобы говорить с ними?
Оба рассмеялись. Один из них был Шарль де Морни, герцог с весьма затейливой генеалогией, настоящий образчик светского прожигателя жизни. Многие даже называли его негодяем. Он был вхож в любые салоны Парижа. В свои двадцать два года герцог де Морни истратил столько денег, сколько иному хватило бы до конца жизни, имел много любовниц и еще больше долгов. Кредиторы не преследовали его, зная его надежды на богатое наследство: Шарль был сыном королевы Голландии Гортензии Бонапарт, урожденной Богарнэ, и ее камергера красавчика графа де Флао, - внебрачным сыном, разумеется. Флао, в свою очередь, был незаконным отпрыском князя де Талейрана[13], плодом любви этого бывшего епископа с графиней де Суза. Шарля воспитала именно она, но не привила ему, по-видимому, никаких хороших качеств. Циничный, ловкий, обворожительный, готовый купить или продать кого угодно - черта, несомненно, унаследованная от дедушки Талейрана, - Шарль де Морни надеялся сделать блестящую карьеру и разбогатеть. Несмотря на молодой возраст, его бледное лицо казалось усталым, чуть помятым, серовато-белым - так отметила его печать порока.
Приятелем Шарля, и причем самым близким, был князь Анатоль Демидов,