— Тут главное – остановить, — говорит кто-то, — чтоб не началась цепная реакция. А Михаил Сергеевич как-то вяло… Надо бы рубануть!
Да, осмелели мои коллеги за те семь лет, которые я не в одной упряжке с ними. А Пётр Иванович просто молодец. На прошлом – XXVI съезде он волновался и всё спрашивал нас:
— На следующем мне будет семьдесят. За месяц или два до начала исполнится. Как думаете, разрешат мне работать с вами?
— Да, что ты, конечно…
— Восьмой мой съезд… Должны бы. Хотя после семидесяти в ЦК никого не держат…
Я рад за Петра Ивановича. Разрешили. Рад за его мудрую смелость. Бригадир обрывает нашу беседу.
— Объявили твоего Шеварднадзе. Иди!
Ребята освобождают место за столиком перед телевизором. Беру листы бумаги для пометок. Весь внимание…
Боже, что он говорит? Не верю своим ушам. Гул голосов за моей спиной: "Кошмар! Стыдоба!"
А Шеварднадзе, как закусил удила немыслимых похвал Горбачёву, так и прёт, как танк. "Счастье многонациональной страны и её великой партии в том, что к руководству наконец-то пришёл верный ленинец. Человек новой формации, мудрый реформатор…"
И всё без останову, не отрывая головы от текста и не обращая внимания на лёгкий шепоток в зале и перегляды в президиуме.
Перевёрнута страница речи, а осанна, какая, кажется, не касалась и ушей Брежнева, льётся и льётся…
"Ну, вляпался!" Та спасительная мысль, что поначалу идут восточные тостовые преувеличения, развеялась. Накат откровенного панегирика неудержим. Он обязательно вызовет ту цепную реакцию, на какую намекал Пётр Иванович Жилин. Кошмар… Как же такое возможно?
Речь закончена. Горбачёв не остановил Шеварднадзе. Оператор не показывал крупный план президиума, и я не видел, как реагировал генсек. А, может, просмотрел, ошарашенный диким напором. Настроение препаршивейшее. "Но ведь не впервой! Видали всякое…"
Дослушал и жду текст речи…
Вбегает красный, как рак, Севрук. Лысина в испарине. Узнав, что я редактор, тянет меня в сторону и запально шепчет:
— Вычёркивай всё начало. Всё, где эта патока… Понял?
— Понял. А это от А.Н.? (Так теперь цековцы уважительно зовут Александра Николаевича.)
— От него. И с Самим тоже… Тебе говорят, делай! И меньше вопросов…
И тут же исчезает. Через несколько минут входит невозмутимый Гришкевич, и его голова на высокой жирафьей шее высматривает редактора. За ним – два кавказца. Один тучный, лет сорока с гаком, другой молодой, подтянутый, лет тридцати и без…
Ага, это помощники.
Тёртый калач Севрук слинял так быстро потому, что не хотел сталкиваться с ними здесь. Усаживаю "помощников Эдуарда Амвросиевича" – они так и представились – рядом, за стол. Пододвигаю "Боржоми". Не пьют. Раскрывают папки с речью своего хозяина и ждут.
В голове танцуют фразы: "Ах, какой молодец А.Н! Ах, какой хромой дьявол, молодец! Это он удержал Горбача… Но с этими надо держать ухо востро".
Как можно мягче говорю помощникам:
— Видимо, придётся начало речи внимательно просмотреть. Внимательно… И опустить кое-что… — Беру карандаш и отчёркиваю первые два абзаца. — Вот это давайте опустим.
У старшего помощника, он, видно, по ПБ, топорщатся усы и округляются глаза.
— Это почему? Как опустить?
— Да, видите, диссонирует со всей речью.
— А что? — робко замечает молодой. — Есть указание?
— Да нет. Вы же слышали, Михаил Сергеевич поправлял Кулиджанова?
— Ну, это кино… — пытается перевести разговор в шутку старший.
— Да нет. — уже настойчивее повторяю я. — Вот эти абзацы я бы тоже убрал. И прямо начал со второй страницы… Вот отсюда…
Лицо тучного грузина гневно вспыхивает, будто ему влепили пощечину. Сердитым, взвешивающим взглядом осматривает меня и цедит:
— А вы кто?
— Я редактор, — стараюсь не реагировать на оскорбление.
— Это нам ясно. Вы – редактор, — вкрадчиво спрашивает молодой. — А где работаете?
"Ого, они всё знают. Здесь нет вольных художников. Надо держаться…"
— Я – директор издательства, — как можно спокойнее отвечаю.
— А какого, если не секрет? — старается повернуть разговор в мирное русло молодой.
— Почему же секрет? "Советского писателя". А в прошлом работник отдела пропаганды ЦК…
Последняя фраза сбивает гонор старшего.
Я тут же, перевернув вторую страницу, скольжу карандашом по третьей.
— Э-э-э, дарагой, — останавливет меня старший, — так нэлзя, нэлзя! Мы далжны сагласавать с Эдуардом Амвросимовичем.
— Думаю, что с ним уже согласовали… — И отмечаю карандашом абзацы, откуда можно начать. Видя растерянность обоих помощников, примирительно добавляю: – Впрочем, кто-то из вас может связаться с Эдуардом Амвросиевичем, а мы пойдём по тексту. Дальше всё гладко, кажется. Я слушал внимательно…
Старший что-то говорит по-грузински младшему, и тот исчезает. Мы с оставшимся легко скользим по тексту. Здесь действительно всё гладко…
Перед самым концом речи натыкаюсь на осанну в честь партии, Центрального Комитета и его мудрого и испытанного руководителя. Можно было бы сократить превосходные степени, они выпирают… Но ладно, отнесем их на счёт восточного колорита…
Вижу, как мой дрогнувший карандаш настораживает кацо, с которым я почти сдружился. Карандаш бежит дальше, оставляя текст в неприкосновенности, и лицо друга-грузина расплывается в улыбке. Эх, все люди, все человеки…
Поставив свою подпись под речью, Ашот (я уже знаю его имя!) приглашает меня в Грузию. Появляется молодой помощник. Он докладывает по-грузински старшему, а тот благодушно переводит мне:
— Эдуард Амвросимович говорит: "На наше с вами усмотрение…"
— Ну, вот и чудненько…
А в Грузии я оказался меньше чем через год, на съезде писателей. Гостям из Москвы устроили однодневную поездку по республике, в которой участвовал Сам Шеварднадзе. И в ней я совсем подружился с его милым гостеприимным помощником (молодого уже не было), а Ашот оказался прекрасным и на редкость добрым человеком, с истинно грузинским размахом в общении.
Он даже не обиделся, а хохотал, когда я ему напомнил о нашей встрече в Кремле.
— Как же хорошо мы с вами сделали, что оставили эти слова для ваших прекрасных тостов!
В конце поездки Шеварднадзе увёз на госдачу писательское начальство: Маркова, Верченко и других избранных гостей из республик. А мы сидели километрах в пятидесяти от Тбилиси, в большом доме местного чиновного князька и пили прекрасное вино из его подвалов.
Отхохотав, Ашот вскочил и стал провозглашать другой тост за его лучшего друга, русского писателя, книги которого он читает давно на грузинском и на русском языке, которого знают и любят во всей нашей необъятной стране, прекрасной души человека и прочее, прочее…
Я осмотрел нашу компанию известных писателей из России и других республик и никак не мог понять, в честь кого же этот тост. А Ашот всё нагнетал и нагнетал превосходные степени и высокие слова. И я выкрикнул:
— Да что он, умер?
— Зачем умер? Он живой, кацо. Я предлагаю, дарагой, выпить за тебя, моего давнего друга. Мы, грузинские писатели, за тебя пьём стоя!
Я не знал, как себя вести, и со всеми встал и дурашливо закричал: "Ура!"
Ну, а потом пили за каждого и тоже стоя. А по дороге в гостиницу все повально лежали в машинах…
Кажется, в этом же году была у меня встреча ещё и в Москве, на сесии Верховного Совета СССР, со всем руководством Грузии.
Демократ Шеварднадзе, хоть и был уже членом Политбюро, а в перерывах между заседаниями сессии спускался из президиума и прогуливался вместе с депутатами своей республики по залам БКД.
Здесь мы и столкнулись. Рядом с Шеварднадзе – Предсовмина Грузии, Председатель Президиума Верховного Совета республики (этих я помнил по встрече в республике) и другие.
Встретились, как добрые знакомые. Разговор зашёл о начинавшем шуметь грузинском фильме Абдуладзе "Дорога к храму". Я уже видел его, но широкого проката ещё не было. Побаивались: а не чересчур ли смело?
— Как ваше мнение? Что говорят московские писатели? — спрашивает Шеварднадзе.
— Хороший фильм. Надо шире показывать. Вы его привезли?
Хитрый лис вопрошающе смотрит на своих.
— Да, — робко отвечает один из них. — В постпредстве копию можно найти.
— Ну, вот и крутите её в Москве. А то только киношники и видели. Они хвалят. А писатели, учёные, деятели театра? В их Домах творчества пусть ваши показывают…
Шеварнднадзе и сам об этом знает, но спрашивает:
— Вы так считаете? — И переводит взгляд на своих коллег.
Хитрый лис сам завёл разговор о фильме. Видно, он для него – чрезвычайно важная акция. От грузин я слышал, что Шеварднадзе "принимал личное участие в судьбе фильма, начиная от сценария и кончая съёмками". Возможно, это тот самый белый конь, на котором он въедет в Москву.