и не решился сказать, что в тюремном трюме «Нижнего Новгорода» сидит его родственник либо однофамилец… Он уговорился с сингапурским Ландсбергом о встрече на обратном пути с Сахалина в Европейскую Россию. А Ганс, в свою очередь, обещал к тому времени попробовать разузнать что-нибудь про убитого русского агента. Но встреча господина Стронского с Гансом на обратном пути парохода в Россию не состоялась: «Нижний Новгород» не зашел в Сингапур. Позднее Стронский списался с Гансом и рассказал ему обо мне.
– А Ганс узнал что-нибудь о погибшем агенте?
– Нет, Олюшка! Увы: тот, как и всякий агент, был весьма осторожным человеком, и никому ничего не сказал о цели своего знакомства с Сумасшедшим Гансом. Вернее, наскоро придумал какую-то невнятную историю о наследстве, которое тот должен был якобы получить. Гораздо интереснее другое, Олюшка! Когда Стронский все же рассказал «китайскому» Ландсбергу обо мне, тот ни на минуту не усомнился в том, что мы с ним родственники. И взял со Стронского слово, что тот при первой возможности сообщит о моей дальнейшей судьбе. Сингапурский Ландсберг сообщил Стронскому, что со временем планирует уехать в Европу, чтобы попытаться найти где-то на Рейне наш заброшенный и недостроенный предками родовой замок. И они уговорились, что «китайский» Ландсберг будет регулярно сообщать Стронскому о своем местопребывании. И еще он передал ему пару жемчужин из своей коллекции. Вот, смотри, майн либе, какая прелесть!
Ландсберг вынул из кармана коробочку, завернутую в платок, и раскрыл ее перед глазами супруги.
– Какая большая! И прямо светится… Наверное, очень дорогая! Но я плохо разбираюсь в жемчуге, Карл! Ты же знаешь, в моем приданом не было драгоценностей! Зачем ты вообще взял ее?
– Он пытался отдать мне обе жемчужины. Я еле-еле уговорил его оставить себе вторую, Олюшка. И еще Стронский отдал мне свою переписку с Сумасшедшим Гансом, которую хранил почти тридцать лет. Здесь, в шкатулке, двадцать шесть почтовых карточек, которые сингапурский Ландсберг ежегодно посылал Стронскому. А тот, в свою очередь, всякий раз отправлял своему корреспонденту сообщения о том, что о моей судьбе ему ничего не известно. Видишь ли, принимая это поручение, Роман Александрович не мог предположить, что тот рейс «Нижнего Новгорода» на Сахалин будет для него последним. По возвращении в Россию он сразу получил новое назначение и другой корабль под свое начало. И никогда больше не бывал на Дальнем Востоке.
Дитятева перебрала почтовые открытки в шкатулке, сделанной из крупной морской раковины, пересчитала их.
– Да, твой родственник не слишком общителен, как я погляжу. Везде одна фраза: «В настоящее время мое место пребывания – по-прежнему Сингапур» и подпись: «Г.Л.».
– Погляди последние три карточки, майн либе, – посоветовал Ландсберг.
Ольга Владимировна еще раз перетасовала открытки:
– Да, последние присланы из Германии. Значит, он все же уехал на твою и его родину… Но последняя карточка отправлена в прошлом году, Карл. Может, его уже нет в живых?
– Стронский говорит, что Ганс писал всего один раз в год. И посылал карточки в очередную годовщину встречи с господином Стронским. Нынешнее сообщение должно прийти вот-вот…
– Ты будешь писать Гансу?
– Роман Александрович предложил другой вариант. Он сам расскажет Гансу о моем возвращении с Сахалина. Мне кажется, это разумно: в моем нынешнем положении я не хотел бы выглядеть навязчивым – даже по отношению к родственнику! Подождем известий из Германии – если, конечно, «китайский» Ландсберг уже не уехал оттуда еще куда-нибудь…
– Что ж, нашему семейству не привыкать к ожиданию! – вздохнула Ольга Владимировна. – Однако уже поздно. Будем спать?
Рассказав о встрече со Стронским во всех подробностях, Ландсберг объявил, что вряд ли теперь быстро уснёт. Он решил посидеть часок-другой над своими заметками и набросками мемуаров. Нежно распрощавшись с Ольгой Владимировной, Ландсберг ушёл в свой кабинет. Однако вскоре приоткрыл дверь спальни:
– Ты ещё не спишь, майн либе? Прости за беспокойство, но не прибирала ли ты моё «вечное перо»? На столе его почему-то нет…
– Нет, Карл, я никогда и ничего не трогаю на твоём столе. Да и горничной запрещаю это делать. Я не видала твоей «самописки».
– Странно… Хотя… Какой же я болван! Я же брал «перо» с собой к Стронскому и даже записывал им почтовый адрес нашего имения в Шавли! Наверное, я оставил «вечное перо» у него на столе! Вот досада! И в нумере нет письменного прибора – так что пропал мой вечер!
– Карл, у тебя в багаже есть письменный прибор. Помнишь – я ещё спрашивала у тебя, что за тяжесть ты возишь с собой в чемодане.
– Вот видишь, я стал совсем старым, Олюшка! И об этом приборе совсем позабыл… Спасибо тебе, сейчас же его достану! И чернила у меня где-то были. Извини ещё раз!
Ландсберг вернулся в кабинет, распаковал чемодан и достал из него привезенный из Владивостока настольный письменный прибор.
Предстоящее литературное занятие, которое чуть было не сорвалось, приятно будоражило Карла. Вспомнив напутствия литератора Власа Дорошевича, он признался самому себе, что писательство, кажется, становится его насущной потребностью. Шлифовка фраз, подбор литературных сравнений будущих мемуаров искренне увлекали Ландсберга. Абзацы своих воспоминаний он мысленно «крутил» и менял местами и за письменным столом, и ворочаясь без сна, и делая визиты в чиновные кабинеты. Там, ожидая приема, он частенько доставал рабочий блокнот с «вечным пером», и, не обращая внимания на адъютантов и ремингтонистов из приемных, торопливо помечал только что пришедшие в голову мысли.
Покупая в лавочке колониальных товаров Владивостока письменный прибор, Ландсберг не удосужился детально его рассмотреть. Приобретение не рассматривалось им как деталь интерьера будущего петербургского кабинета, и никаких требований к его эстетичности и функциональности еще не сложилось. Карл исходил из того, что комплект должен включать в себя всё, что нужно деловому человеку для плодотворной, комфортной работы.
Теперь он впервые внимательно осмотрел свое «пиратское» приобретение. Чернильный набор состоял из пресс-бювара, бокала для ручек и карандашей, коробочки для перочистки, пепельницы, спичечницы и скрепницы. Прямоугольное снование имело пару желобков для ручек и гнёзда для чернильниц. Сами чернильницы были отлиты в виде голов пуделей. Заполняя чернильницы, Карл обратил внимание, что неизвестный мастер выполнил работу довольно грубо и неряшливо: собачьи головы откидывались с трудом и закрывались неплотно, а на литье там и сям остались острые заусенцы. Пара латунных ручек также были украшены маленькими собачьми головами, были тяжеловаты и плохо лежали в руке. Поморщившись, Ландсберг дал себе слово в самое ближайшее время выбросить случайное и столь убогое приобретение и купить достойное украшение письменного стола.
Он попробовал оснастить ручку стальным пером и с досадой прищёлкнул языком: