Читать интересную книгу После либерализма - Иммануэль Валлерстайн

…со времени установления крупной промышленности и всемирного рынка, она[буржуазия] завоевала себе исключительное политическое господство в современном представительном государстве. Современная государственная власть — это только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии.

(1973 [1848], 69[38])

Такие отрицательные взгляды на государство не предотвратили сетований представителей всех трех идеологий на то, что государство, являющееся объектом их критики, не контролировалось ими и, по их утверждениям, находилось в руках их идеологических соперников. Но по сути дела, каждое из трех идеологических течений чрезвычайно нуждалось в услугах государства для пропаганды своих собственных программ. Не будем забывать о том, что идеология, прежде всего, является политической стратегией. Социалистов много критиковали за то, в чем усматривали их непоследовательность; несмотря на антигосударственную риторику, большинство из них на самом деле всегда стремилось к усилению роли государства на кратковременный период. Анархистские взгляды всегда разделяло лишь незначительное меньшинство социалистов.

Действительно ли консерваторы более серьезно выступали против государства? Разве они постоянно не выступали против проводимых государством реформ? Нет, на деле такого не было. Ибо мы должны принимать в расчет вопрос об «упадке ценностей», который консерваторы рассматривали в качестве главного последствия современности. Чтобы бороться с наступившим общественным упадком, чтобы восстановить общество в том виде, в каком оно существовало раньше, им было нужно государство. На самом деле, к ним всем применимо высказывание об одном из крупнейших английских консерваторов 1840-х гг., сэре Роберте Пиле: «Он верил, что главным в эпоху анархии, в которой он жил, было принятие конституции при сильной исполнительной власти» (Gash 1951, 52).

Обратите внимание на то, как Галеви объясняет эволюцию позиции консерваторов по отношению к государству в период «реакции тори» в Англии в начале XIX столетия:

В 1688 году и в последующие годы и сам король считал себя сувереном, и общественное мнение считало его таковым. Всегда существовали опасения, что он сделает свой суверенитет абсолютным, и независимость от его власти, распространявшаяся на все органы государственного правления, составляла сознательное ограничение его прерогатив, систему конституционных гарантий против королевского деспотизма. На заре девятнадцатого столетия в Америке, во Франции и даже в Англии о своем суверенитете начал задумываться и даже выступать за его обретение народ; поэтому-то эти три державы стали теперь отстаивать свою независимость от народа. Теперь уже не виги, а тори стали поддерживать те институты, суть которых изменилась, хотя форма осталась прежней. И теперь уже король возглавлял союз, образованный тремя державами для защиты их независимости от нового претендента на суверенитет.

(Halevy 1949, 42–43)

Эти соображения проясняют картину. Консерваторы всегда были готовы к упрочению государственных структур в той степени, в которой это было необходимо, чтобы сдерживать силы, выступавшие за преобразования. На самом деле, это подразумевалось в высказывании лорда Сесиля, сделанном в 1912 г.: «Постольку, поскольку государство не предпринимает несправедливых или тиранических действий, его существование не противоречит принципам консерватизма» (Cecil 1912, 192).

Так что же, может быть, по крайней мере, либералы — глашатаи свободы личности и свободного рынка — были враждебно настроены по отношению к государству? Ничего подобного! С самого начала либералы стали заложниками основополагающего противоречия. Выступая защитниками личности и ее прав от государства, они были вынуждены отстаивать принцип всеобщего избирательного права — единственную гарантию сохранения демократического государства. Но именно в силу этого государство стало главной силой в проведении всех реформ, направленных на освобождение личности от социальных ограничений, унаследованных от прошлого. Последнее обстоятельство, в свою очередь, подвело либералов к мысли о том, чтобы поставить конструктивные законы на службу полезным целям.

И снова Галеви дал четкое определение последствий такого подхода:

Философия «утилитаризма» не являлась ни единственным, ни даже основным элементом либеральной системы; она в то же время представляла собой доктрину власти, которая стремилась к сознательному и научно обоснованному вмешательству государства с целью достижения гармонии интересов. По мере развития его идей, Бентам, который в молодости был сторонником «просвещенного деспотизма», стал приверженцем демократии. Но он перешел на эти позиции, если можно так выразиться, в ходе затяжного прыжка, во время которого его рикошетом отталкивало от одного политического учения к другому, причем он мог бы остановиться на каждом из них — доктрине аристократии, смешанной конституции, равновесии властей и доктрине, в соответствии с которой цель государственного деятеля должна заключаться в освобождении личности за счет ослабления власти правительства и как можно более глубокого разделения ветвей его власти. По мысли Бентама, когда государственная власть отражает волю большинства граждан, выраженную в ходе всеобщего или хотя бы очень представительного избирательного процесса, исчезают основания относиться к государству с подозрением, и оно становится ничем не омраченным подарком судьбы. И консерваторы, в этой связи, теперь оказались сторонниками истинно либеральной традиции, выступая в защиту старой системы аристократического самоуправления, при которой чиновникам ничего не платили, против новой системы бюрократического деспотизма, которой заправляют чиновники, полу, чающие жалованье.

(Halevy 1950, 100, 99)

Можно сделать вывод о том, что на самом деле учение Бентама было отклонением от либерализма, наиболее яркое выражение которого можно найти в работах классических экономистов и теоретиков свободного предпринимательства. Давайте, в этой связи вспомним о том, что когда в Великобритании было принято первое фабричное законодательство, его поддержали все ведущие классические экономисты того времени — это подробно разъяснил (и одобрил) не кто иной, как Альфред Маршалл (1921, 763–764). С того времени огромное бюрократическое государство постоянно продолжало разрастаться, и его рост поддерживался сменявшими друг друга у власти либеральными правительствами. Когда Хобхаус писал свою книгу о либерализме как ответ на работу лорда Сесиля о консерватизме, он по-своему оправдывал это развитие: «Функция государственного принуждения направлена на преодоление принуждения индивидуального и, конечно, принуждения, проводимого любой ассоциацией отдельных личностей в рамках государства» (Hobhouse 1911, 146).

Очевидно, каждое идеологическое течение прибегало к разным уловкам для объяснения своих несколько странных симпатий к государственности. Социалисты утверждали, что государство воплощает в себе всеобщую волю. Консерваторы полагали, что государство защищает от всеобщей воли традиционные права. Либералы считали, что государство создает условия, позволяющие личности оптимально использовать свои права. Но в каждом случае результат был один и тот же — государство продолжало укреплять свои позиции по отношению к обществу, несмотря на риторические призывы к прямо противоположному.

Сколько существует идеологий?

Вся эта неразбериха и идейная путаница по вопросу оптимального отношения государства и общества дает нам возможность понять, почему мы никогда не были вполне уверены в том, сколько именно различных идеологий возникло в XIX столетии. Три? Два? Только одно? Я только что рассмотрел традиционные доводы в пользу того, что их было три. А теперь, давайте посмотрим, как три можно сократить до двух.

В период от Французской революции до революций 1848 г. для современников было очевидно, что «единственное четкое расхождение» имело место между теми, кто считал прогресс неизбежным и желательным, то есть «в целом разделял» идеи Французской революции, с одной стороны, и контрреволюционерами, выступавшими против разрушения прежних ценностей, полагая, что это глубоко неверно (Agulhon 1992, 7). Таким образом, политическая борьба шла между либералами и консерваторами, а все те, кто называл себя радикалами, якобинцами, республиканцами или социалистами, рассматривались лишь как более воинственные разновидности либералов. В «Сельском священнике» Бальзак устами епископа восклицает:

Нас заставляют творить чудеса в рабочем городке, где пустил глубокие корни бунтарский дух, направленный против религии и идей монархизма, где все проникнуто мыслью о тщательном разбирательстве, рожденной протестантизмом и сегодня известной под названием либерализма, хотя завтра она может назваться совсем по-другому.