Я сажусь за стол, посильнее затягиваю простынь на груди, заворачиваю волосы в высокую гульку, а то задолбали мешаться. Да и вид так серьезнее. Хотя, как может быть серьезной беседа между двумя раздетыми людьми, буквально десять минут назад занимавшимися сексом?
— Соня сейчас про папу не спрашивает, но скоро будет. Ты появишься, скажешь, что ты — ее папа. А потом уедешь. Соня будет жить с мыслью, что ее папа ее оставил.
— Не оставил!
— Оставил… Маленькому ребенку не объяснить, что папа работает и не может приезжать. Это не прокатывает. Дети — не дураки, понимаешь? У Сони есть чувства, есть эмоции. Я не позволю ее расшатывать. Если ты хочешь оставаться в ее жизни, тебе там нужно будет присутствовать постоянно. На меньшее ни я, ни она — не согласны.
— Клубничка…
— Я — уже давно не Клубничка, Антон, — жестко обрываю я его попытку манипуляции, — я перестала ею быть, когда узнала про то, что беременна. Я отвечаю за мою девочку. И не хочу, чтоб ей было больно.
— То есть… Ты не хочешь, чтоб я видел дочь? Знакомился с ней?
Он выговаривает эти фразы с трудом. И смотрит. Не злобно, с вызовом, как в самом начале разговора, а со сдерживаемой болью.
Больно тебе, Зубов? Ничего. Потерпишь.
— Не хочу. Запретить не могу. Но не хочу. И ты, прежде чем думать о себе, подумай о ней. О ее состоянии. О том, что она будет переживать, будет плакать, когда поймет, что ее папа уехал. Я знаю, это тяжело, думать о другом человеке, когда привык только о себе. Но ничего. Учись.
— Катя…
Не Клубничка уже… Ну что же… Это закономерно.
Клубничка осталась там, в беззаботном прошлом, где нам не нужно было разговаривать о трудных вещах.
— Антон, ты не торопись.
Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на гладкое твердое плечо, тут же убираю, потому что обжечься боюсь. Я все равно его хочу, даже сейчас, когда мы разговариваем. И когда я пытаюсь продавить свою линию поведения.
Проклятое тело, помнящее своего первого мужчину…
Черт, почему я не могу быть холодной, словно робот? Насколько было бы проще жить…
Зубов смотрит на меня мрачно, но в глубине темных глаз опять загораются огни.
Он тоже не может…
Мы оба — заложники ситуации. И ее никак не разрешить красиво. В пользу для всех.
— Подумай просто, взвесь все. Если ты решишь, что хочешь с ней познакомиться все же… Я буду думать, как это сделать. Но, к сожалению, что бы я ни придумала, итог будет один. Твоя дочь будет плакать, когда ты уедешь. И будет страдать, думая о тебе.
— А ты, Клубничка? — шепчет он неожиданно, и меня от его шепота кидает в дрожь… Что ж ты за зверь такой, Зубов? Вроде, простой и понятный, как бревно. А тянет меня к тебе с невозможной силой… — Ты будешь думать?
— Я — уже большая девочка, Зубов, — тихо отвечаю я, — я — умею переживать разочарования.
Работа, работа, перейди на…
— Антон Сергеевич, это уже не смешно!
Хохлов горячится, поправляет воинственно очки на переносице, смотрит напряженно и даже злобно.
А я с трудом сдерживаю усмешку.
Мелочно? Да.
Глупо? Согласен полностью.
Не по-мужски?
Ну… Допускаю.
Но какой же кайф!
Хоть какое-то развлечение в серых буднях, тянущихся мерзкой жвачкой от выходных до выходных. Главное, рожу держать кирпичом. А это я умею.
— Согласен, Семен Владимирович, — спокойно отвечаю, не реагируя на гневную красную физиономию ученого прыща, — это не смешно. Вы работаете в режимном учреждении, военнообязанный. Лейтенант запаса. И не можете пробежать сто метров в норматив. Школьный.
— Я не обязан! Я не для того!..
— Обязаны. Для того.
— Я буду жаловаться!
— Ваше право.
— И вообще, почему именно я? Можно подумать, я — единственный, кто не сдает норму!
— До других очередь тоже дойдет.
— Да что-то уже много лет не доходит!
— А это не вам решать.
— Повторяю, я буду жаловаться! Самоуправство!
— Тоже повторяю: ваше право.
Хохлов подпрыгивает и бодро топает в сторону лифтов. На второй этаж поднимается на лифте, спортсмен.
А потом удивляется, почему стометровку пробежать не может…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вон, Клубничка, вообще ни разу за все время работы здесь в лифт не зашла. Козочкой прыгает по всем пяти этажам. Бодренько так. Жопкой повиливая.
Сила воли мне нужна.
Нужна сила воли…
Пригождается, чтоб лапы опять не тянуть к камерам наблюдения, и не стараться их переключить на один кабинет.
Не надо душу бередить…
Уже неделю держусь. От выходных до выходных, да.
И столько же времени с Клубничкой не разговариваю.
Вот как ушла она от меня, поставив задачу невыполнимую, так и не общаемся.
И здесь реально безвыходная ситуация. Потому что я не могу выполнить то, о чем она просит.
И нет, не «не хочу», а в самом деле «не могу». И в ближайшие лет пять точно не смогу.
И дело здесь не в мифическом долге перед отечеством и прочей херне. А в самых банальных вещах. Инстинкте самосохранения, например.
Стоит мне сейчас раскрыть рот и заявить Савину, что сваливаю из его богадельни, как меня тут же осчастливят. С такой службы, как моя, уходят только в могилу, я не дурак, прекрасно это понимаю. Ну, или в какую-нибудь настолько тараканскую тмутаракань, где даже клопы от скуки давятся. Под вечный присмотр местной конторы. С постоянными проверками, чтоб не терял формы и ощущал причастность к веселью.
Поедет за мной Клубничка? С ее-то перспективами, ее возможной карьерой? Да нет, конечно. Я и сам буду против. Одно дело — Москва, где самое место для самой Клубнички и для маленькой дочки. И другое… Ну, вы поняли, да?
Я и сам не хочу, чтоб София… Черт, имя-то какое крутое, мою маму Софией звали… Не хочу, чтоб моя дочь страдала из-за меня.
Потому рисковать всем и заявлять Савину о том, что куда-то там собираюсь… Нет уж, я, конечно, идиот, но не до такой степени.
Настаивать в свете сложившейся ситуации на общении с дочерью… Тоже не могу.
Вся моя уверенность разбилась о логику Клубнички, за эти годы превратившейся из клубничного желе, мягкой, сладкой ягодки, в клубничный лед. Из тех, что на голову падает и своей твердостью оглушает. А то и шкуру пробивает.
Ну не мог я не признать, что она права! Во всем права! И мое желание познакомиться с Софией — чистой воды эгоизм, недостойный нормального мужика.
И получается тогда что?
Получается, что мы на прежних позициях.
Я — сторожевой пес.
Она — ученая принцесса, белая кость…
Она ушла тогда, не стала на ночь оставаться после своих слов про разочарование.
А я не удерживал. Смотрел, как собирается, одевается спокойно так, обыденно… Волосы, прежде наверх забранные, укрепляет. Очень она красивая была в этот момент. Причем, не до боли в яйцах, как обычно это случалось, когда смотрел на нее… Нет.
В тот раз она смотрелась произведением искусства. Музейной драгоценной статуэткой. Не то, чтоб я по музеям ходил… Не ходил. Но сравнение именно это было.
Высокий пучок темных волос, тонкая шея, точеные плечи, узкие кисти… Изящная, отстраненная. Логичная.
Словно не она буквально полчаса назад подо мной стонала, плечи царапала, отвечала на мои поцелуи с жадной свирепостью.
Нет, той искренней Клубнички не было больше.
Недосягаемая звезда осталась. Вой, пес, на нее, на сказку свою несбывшуюся. Ты — на земле, в грязище. Она — на небе, в сиянии.
Сравнения у меня в голове возникли в тот момент вообще дикие, даже в мороз бросило.
Хотел довезти — отказалась. Хотел такси вызвать — не позволила.
Развернулась и вышла.
Оставив меня в дураках со всей моей уверенностью, самомнением и желаниями.
Конечно, я мог остановить. Мог встать, схватить, зацеловать до одури, до полуобморока, заставил бы остаться. На ночь. До утра. Возможно, и еще раз. И еще.
Но это не решило бы того, что встало между нами стеной.
Не помогло бы никак мне. И Клубничке тоже. Только больнее сделал бы ей.