за семь лет воспоминания стёрлись, что князь признал его невиновность, простил несчастье, которого был невольной причиной, желает видеть его и наградить.
Сперва это не склонило Добка к возвращению, но когда посланцы один за другим, начали подъезжать, повторять и уверять, наконец он поддался убеждению и поехал в Плоцк.
Он прибыл очень уверенный, что его там ждут милость и очищение, а там его ждали с кровавым приговором.
Спасти его не было возможности, и никто из нас также не догадывался, чтобы старый князь питал в сердце такую страшную месть.
Едва он появился в Плоцке, когда уже поджидающий его Бавор с несколькими слугами схватили его и потащили в замок.
Я стоял у самых дверей, когда бледного и дрожащего, с заломленными руками, не в состоянии уже даже просить милости, потому что тревога лишила его речи, его втолкнули в избу.
Бледный князь стоял посередине, схватив в руку чекан. Его глаза налились кровью и губы дрожали. Мы знали, что когда его охватывает такой страшный гнев, он ничего не помнит и готов убить собственного ребёнка.
Добек, увидев его, упал на колени, сложил руки и из последних сил воскликнул:
– Пане, Христовой кровью, Спасителя нашего клянусь, я невиновен.
Вместо ответа князь поднял чекан вверх и изо всех сил ударил им его по голове. Брызнула кровь и Добек упал на пол с криком, от которого волосы у меня на голове встали дыбом. Слуги подхватили падающего, потому что кровь его обрызгала князя.
Зеймовит хотел говорить, но из его горла вырывался только страшный крик. Только отступив на шаг, он опёрся о стол и, не глядя на Добка, воскликнул:
– Прочь, разорвать его в клочья конями!!
Бавор, который это услышал, дал знак и истекающего кровью люди на руках вынесли на замковый двор.
Около старика сразу собрались урядники, капеллан, его доверенные, но он всех отталкивал, ничего не хотел слушать, и, стуча по столу руками, постоянно кричал:
– В клочья разорвать предателя!
На двре уже готовые палачи исполняли приговор.
Никто не имел сил смотреть на это зверство, кроме Бавора и палачей.
Мне на войне и разных приключениях жизни не раз доводилось глядеть на кровь и муки, но тогда охватил какой-то страх и такое отвращение, что я сбежал в каморку, чтобы не слышать крика мученика.
Когда я потом вышел из избы, боясь спросить, боясь выйти на двор, я нашёл всех молчаливыми, может, ещё больше встревоженными, чем я. Я приблизился к избе князя и услышал стон, отчаянные сетования…
Случилось, как я догадывался, что-то такое, чего понять было трудно. Я не смел спрашивать, когда Шимчак, который был моим слугой, подошёл ко мне.
– Что ещё случилось? – шепнул он мне.
Я поглядел на него.
– Его убили.
Шепчак поднял кверху руки.
– Но вы не знаете, смерть его очистила. Когда лошадьми разорвали тело, оказалось, что это была женщина, а не мужчина! К князю прибежал капеллан, упрекая его в жестокости, объявить об этом…
Старик лежит, жалуясь, крестом на полу.
Бавор со двора исчез.
Князь долго никому не показывался, ни с кем не разговаривал, хотел покаяться в монастыре, но время всё стёрло. Запретили только каким-либо образом напоминать о том ему. Только тогда начали выслеживать, кто это был, откуда происходил Добек, и открылось, что ксендз, отец его, чтобы не удалять от себя, воспитывал в этой мужской одежде.
Этот ксендз, действительно, неся покаяния за грехи, направился в Святую Землю и забрал с собой мнимого Добка. В этом путешествии он умер, оставив завещание, в котором во всём этом признавался.
Сын вернулся уже один на родину, и только хотел что-нибудь предпринять, когда Бавор его коварно привлёк сначала в Рыпин, а потом в Плоцк.
Долго Зеймовит, имеющий на совести две невинные жизни, не мог прийти в себя. Но на этом ещё не конец…
Князь лежал больной, постоянно молясь и заказывая молитвы в костёлах, когда однажды объявили, что из Цешина прибыл францисканец, отец Раймунд, который напрашивался на встречу с ним. Поскольку монах славился благочестием, пустили его к князю. Он был с ним наедине, но не делали тайны из того, что принёс.
После того как разорвали несчастную конями, Бавор ушёл и приютился в Цешине. Там его мучила совесть и охватил такой страх, что, не в состоянии есть и спать, от малейшего шелеста впадая в безумие, наконец он смертельно заболел и перед смертью вызвал на исповедь ксендза Раймунда. Тогда он признался перед ним, что лживо оговорил княгиню из мести за то, что слушать его не хотела.
Для того, чтобы поверили тому, что принёс францисканец, вместе с тем тот под тайной исповеди поведал ему много таких вещей, о которых никто на свете знать не мог, чтобы повторил их князю.
Говорят, что князь, слушая это, вскочил и воскликнул:
– Пожалуй, злой дух объявил тебе, ксендз, то, чего, кроме меня и ещё одного человека, никто знать не мог, а то бы жизнью заплатил.
– Со злым духом мы не имеем дела, мы Христовы слуги и дети святого Франциска, – ответил монах сурово, – но это доказательство, что мне объявил это господин, который был отчасти причиной злого.
Отец Раймунд начал призывать князя к покаянию, и такое раскаяние извлёк из закоснелого, что тот горючими слезами оплакивал свою жестокость.
Тут же по всем костёлам зазвонили на траурное богослужение за душу княгини. Князь начал отписывать имущество в монастырь; а оттого что оказалось, что ребёнок был спасён старым Ярошем, слугой Зеймовита, и отдан Хинчам, приказали искать ребёнка. Ярош немедленно побежал на разведку, но там снова никакого известия о нём не нашёл, кроме того, что во время ночного нападения ребёнок был похищен незнакомыми людьми.
В этом разгадали дело Бавора, и Ярош от грусти и жалости также умер.
Среди этих утрат, узнав о болезне отца, прибыла к нему княгиня Саломея Шецинская, и чтобы оторвать его от места, в котором его преследовали страшные воспоминания, начала уговаривать, чтобы он с ней на время поехал в Шецин. Она не говорила ему ничего, только одно, что надеется, и почти уверена, что это путешествие принесёт утешение.
Старик был так подавлен, что дал дочке уговорить себя поехать в путешествие. Мы ехали все вместе малыми днями, неспешно, а княгиня Саломея послала вперёд людей, чтобы приготовили приём отцу.
Кажется, что время так было рассчитано, чтобы мы не под ночь, а днём остановились в замке. Старик на протяжении всей дороги мало что говорил, только читал молитвы на деревянных чётках,