который кружил девкам головы и так наряжался, а как гарцевал на коне и метко бросал копьё!
Оконь улыбнулся при этом воспоминании.
– Ха! – сказал он. – Коня я ещё сегодня оседлаю и копьё брошу, как раньше, только к женщинам и дворам у меня пропала охота.
Они немного помолчали, потом Оконь, подняв голову, спросил:
– Вы в Плоцк? Зачем вам нужно в Плоцк?
– Говорить тебе о том или нет, – ответил Дерслав. – Ты не хочешь, чтобы о тебе знали люди, а я также не хочу исповедоваться.
– Ну, так чёрт тебя дери, – сказал равнодушно Оконь, – езжай себе и в Плоцк, и в Черск, и в Варшаву, мне всё равно.
– Ты не знаешь, что у нас делается? – вставил Дерслав.
– А что мне от этого? – рассмеялся Оконь. – Не хочу ни о чём знать, лишь бы обо мне не знали.
– Уж о том, что король Казимир умер, должно было до тебя дойти, – сказал Дерслав.
– Вечный ему покой, – забормотал Оконь. – Пан был добрый, но, по-видимому, как я, говорил: после меня будь что будет.
– Да, и правит нами Людвик Венгерский, а скорее баба, его старая мать.
– Старая? Да ей уже в монастырь пора и молитвы читать… не править!
– Ба! Если бы ты видел, как она свежо выглядит, а сколько любовников около этого трупа вертится! – говорил Дерслав. – Только песни, танцы, пиры и смех…
– Вокруг неё всегда так бывало, – прервал Оконь, – только бы уже должно перестать. Время…
– Она нами правит, – продолжал дальше Дерслав, – подумайте, каково нам с ней и её сыном.
– И что же вы думаете?
– Мы ничего ещё не придумали, – сказал Дерслав.
Оконь внимательно на него смотрел, покачал головой.
– Ничего не выдумали, а едете в Плоцк? – пробормотал он. – Легко отгадать, зачем. Хотели бы, может, мазура вкусить, когда вам венгр не по вкусу?
Дерслав промолчал.
– Тот не лучше, – продолжал Оконь. – Баба вам слишком мягкая, а он будет слишком твёрдый. Это палач, не пан…
Дерслава ужаснули эти слова.
– Что вы говорите? – воскликнул он.
– То, что лучше знаю, – пробормотал Оконь, – всё-таки он долго был моим паном, а я у него чашником. Не дай Боже в его руки попасть.
– Говорят, что на старость он стал более послушен.
Оконь рассмеялся.
– Силы у него нет, потому и злобу в себе скрывает, – сказал он.
Всё больше смеркалось и хозяин пошёл к камину зажечь лучины для освещения тёмной комнаты.
– Ты отнимаешь у меня желание ехать в Плоцк, – сказал Дерслав, – но у него двое сыновей.
– Лишь бы они в него не были, – шикнул Оконь, – не два, но и три найдутся.
Дерслав сидел немного задумавшись.
– Не хочу от тебя скрывать, – сказал он наконец, – ты можешь дать мне хороший совет. Великополяне себе Пяста ищут, чтобы его королём сделать. Мы подумали о Зеймовите… Если бы тот не хотел, или мы его не могли… мы готовы твоего Белого из монастыря вытащить.
Услышав это, Оконь вкочил с лавки и начал дивно смеяться, до упаду.
– О, должно быть, круто около вас, когда, не имея щуки, такую плотву кладёте на стол! – воскликнул он. – Белый? Это ведь такой князь, который не знает, что сделает завтра. Если захочет, выйдёт из монастыря, наденет доспехи, два дня будет биться, на третий опуститься на колени для молитвы, на четвёртый готов жениться, а на пятый жёнку бросить!
Оконь язвительно смеялся.
– Да ты, – вставил обиженный Дерслав, – ни на ком не оставишь честной нитки, всё тебе не так!
– Ещё бы! Белого я любил и люблю! Я служил ему! Человек иногда не злой, но на следующий день готов впасть в ярость, хоть бы завтра плакал об этом. Таким он родился.
– Монастырь его урезонил и, верно, изменил, – сказал Наленч.
– Бог знает! – взохнул хозяин. – Мне бы этому верить не хотелось. Люди меняются, только не такие, у которых один день на другой непохож.
На роль короля такой пан хуже всего, и хотя мазур имеет тяжёлую руку и вспыльчивый, и человеческая жизнь у него гроша ломаного не стоит… уж и он был бы лучше…
Оконь сел на лавку и, долго смотря в огонь, думал.
– Я признаюсь тебе, – снова начал Дерслав, – о мазурах мало что знаю. Я еду к старому другу, к Николаю из Миланова, за информацией.
– Вам на это Николай не нужен, – вздохнул Оконь, – я их лучше него знаю, потому что был ближе к спальне и столу. Ты знаешь историю его и его второй жены… и того сына, которого он теперь так любит?
Сказав это, Оконь злобно усмехнулся, и затем, поправляясь, прибавил:
– Ну, по-видимому, лучше, чтобы ты об этом не от меня узнал.
Он встал и, высунувшись за дверь, попросил подать ужин, на что ему баба сварливым криком что-то ответила:
Прежде чем подали ужин, приготовленный по-холопски и заправленный солониной, Дерслав имел время сказать:
– Ты окажешь мне любезность, Оконь, если расскажешь мне про вашего мазура. Хоть Николай из Миланова знает его, как ты, но он у него на службе, всей правды не скажет. О той его второй жене ходили только глухие слухи, я мало что знаю, и из моей головы выветрилось.
– Я на всё это смотрел, – вздохнул Оконь.
Может, одичавший уже человек, не очень бы разговорился, но на столе был старый мёд, он разогрел его и развязал язык.
Старая пословица говорит о поляках, что они злые, когда голодные; можно к ней добавить, что, когда трезые, не хотят говорить, а вино или мёд делает их чересчур открытыми. Такова уж наша природа.
Таким образом, после долгого молчания Оконь заговорил, всё открывая:
– Правда, – сказал он, – когда я служил рыцарем и с ключами в княжеских дворах, я был богаче, жизнь была легче, но чёрт бы побрал эти нежности, когда постоянно голова на шее в опасности, а лишь бы какой злой язык может сокрушить невинного. Подскользнётся нога, не найдёшь, кто бы спас; все убегают, как от чумного. Поэтому я уж в пустыне предпочитаю жить, где, кроме Господа Бога, никого надо мной нет.
Когда они так разговаривали, вошёл кривоногий батрак, потому что было поздно, а на ночь Оконь должен был выдать какие-то приказы.
Хотя люди туда почти никогда не заглядывали, стережённого Господь Бог стережёт; каждую ночь вокруг гродка должна была ходить стража. Поэтому Оконь назначил, кто будет бодрствовать до утра. Разговор на время прервался, они даже вышли на порог, откуда хозяин позвал челядь, спросил, куда на ночлег отвели коня, погрозил за небрежность и постоял немного, как он привык,