– Той самой?
– Да.
– Тоже имя?
– Любовь! У него везде любовь! Он ведь сначала каждый год приезжал на родину и обязательно встречался со мной. И все рассказывал.
– Ценил твое общение? И ценит?
– Не знаю! Может, я для него… Ну, хороший резонатор. Остальные закисли здесь, спились, кто-то уже умер, а я жив, относительно успешен, но именно только относительно.
– Это тешит его самолюбие?
– Может быть. А может, ему просто приятно со мной общаться. Допускаю. Но мне от этого не легче. Он чужой, тотально чужой, я это чувствовал всю жизнь. Мне не интересны его занятия, успехи, его любови, это все на самом деле его творимая легенда. Он сочиняет легенду о видном деятеле и тут же ее проживает. А с этими социальными сетями вообще покоя никому не дает: ведет десять журналов, везде пишет, всех комментирует, меня в том числе.
– И ты не пытался с ним поговорить?
– Зачем? Не так уж часто мы общаемся. Переживу.
– Боишься обидеть?
– И это тоже.
– Но это неестественно: столько лет дружить с человеком, а он даже не знает, как ты к нему относишься.
– Вообще-то люди так и живут.
– Ты уверен?
Салтыков уже устал от этого разговора.
– Хорошо, – сказал он. – Вот приедет, я ему тут же: иди к черту, надоел! Без объяснений.
– Между прочим, – сказала Катя, – не такой уж плохой вариант. Ты говоришь: он человек легенды. Если ты так с ним разорвешь, это тоже красиво. Частичка его легенды.
– Тогда зачем ждать? Прямо сейчас напишу: не приезжай, ты мне не нужен. То есть не приехать он не может, у него тут родственники, какие-то приятели. Пусть приезжает. Напишу: ко мне не заходи, не хочу тебя видеть. И добавляю: я тебя всю жизнь ненавидел. Нет, это слишком. Не любил. Был к тебе равнодушен. Как-то так.
– Такие вещи говорят в лицо.
– Ладно. Скажу.
И Салтыков стал ждать Бухалова.
Даже жаль, что впереди еще несколько дней.
Решил, что посылать его без объяснений все-таки не будет. Это мальчишество. Он объяснит. Он все ему напоследок скажет.
А что скажет?
Скажет: Бухалов, мне надоело быть зеркалом, в котором ты любуешься своим отражением!
А он ответит: тебе не кажется, что я довольно редко пользуюсь этим зеркалом?
А я скажу, думал Салтыков: дело не только во мне. Для кого-то весь мир сцена…
Весь мир театр! – поправит Бухалов.
Сцена! – резко ответит Салтыков. – Считаете себя гуманитарием, милостивый государь, а ни одной цитаты верно не помните, а ведь учите кого-то чему-то, лекции читаете! Вы как чеховский профессор Серебряков, который всю жизнь писал об искусстве, ровным счетом ничего не смысля в искусстве!
Это тема! – оживится Бухалов. – Я роскошный спектакль видел в Вене! Там Серебряков – моложавый такой пожилой мужчина, ноги болят, но в целом еще ого-го, а дядя Ваня болтун, импотент, придурок вообще. Мы ведь о том, что Серебряков что-то плохо писал, откуда знаем? Со слов дяди Вани! А там, в спектакле, трактовка такая, что Серебряков – умница, блистательный теоретик! Это дядю Ваню и бесит! Нет, в самом деле, не могла же молодая красавица выйти замуж за полного дурака!
Вот, скажет Салтыков, это ты любишь, это вы любите: перевернуть все с ног на голову. Но ты меня не собьешь! Повторяю, для кого-то весь мир сцена, для тебя – зеркало! Та же Вена, Париж, Берлин, Нью-Йорк, Боливия – ты в них смотришься. Ты везде оставляешь надпись: здесь был Бухалов! В этом цель твоей жизни – везде отметиться, во всем отразиться!
Если бы ты знал, сколько я работаю, грустно ответит Бухалов. Грустно и задушевно. Грустно и дружески. Грустно – и жалея, что его друг так расстроен.
Да не работаешь ты, закричит Салтыков, а создаешь для себя новые и новые отражения! Работаю – я! И такие, как я. Мы ищем что-то в глубине. До конца. А ты скачешь по верхам. Главное – отметиться.
К чему этот разговор? – сделает Бухалов вид, что не понимает.
И Салтыков скажет: к тому, что ты мне надоел!
Давно?
С самого первого дня! С первой минуты!
Ты ошибаешься.
Ага! Значит, ты, к тому же, лучше меня знаешь, что у меня в душе!
Не волнуйся, скажет Бухалов. Если так, я исчезну из твоей жизни. Навсегда.
То есть насколько?
Я сказал: навсегда.
В Боливию ты тоже уезжал навсегда!
При чем тут Боливия?
Ты позер, упоенный собой! Ты – и тысячи таких, как ты, миллионы создали целую цивилизацию, вы воспроизводите свои отражения, тиражируете свои маленькие мысли, вы заполонили этот мир, как тараканы, под вами не видно уже ничего большого и настоящего!
Салтыков мысленно осекся.
Нет, это уже лишнее.
Ничего этого не надо.
Надо так: мы с тобой разные люди.
Или так: Сережа, мне просто с тобой всегда было тяжело. Не заставляй меня объяснять, почему, это что-то… инфернальное.
Понимаю. Инфернальное? Ну да. Любовь от бога, нелюбовь от чего-то другого.
Конечно, Бухалов, ты у нас теперь верующий!
Почему такая ирония?
Потому. Я знаю, почему ты верующий!
Неужели? Почему?
Потому что бог сейчас в тренде!
Атеизм тоже!
На православие нападают, а ты любишь быть на баррикадах. Безопасных, естественно.
Бухалов озадачится: мы о чем говорим?
Я пытаюсь тебе сказать, объяснит Салтыков, что никогда не любил с тобой общаться, но не хватало мужества в этом признаться. Теперь признаюсь. Все.
Но почему? Что со мной не так? – искренне опечалится Бухалов.
Начинается! Одно зеркальце запылилось или дало трещинку, мы уже забеспокоились! Все должно сверкать и отражать безукоризненно! Отстань от меня, Бухалов. Иди на х., короче говоря! Все.
И – хлоп дверью.
То есть – его за дверь.
Салтыков доволен удачной репетицией будущего разговора.
Но через некоторое время что-то начинает беспокоить.
Он возвращает воображаемого Бухалова на воображаемый ринг.
Делает новый выпад:
На самом деле ты всегда знал, что я умнее и талантливей тебя. Не говоря уж о том, что пишу грамотно, это я так, к слову. Хотя стыдно тебе должно быть. И вот ты приезжаешь на мою могилку. Чтобы поплакать: какой был человек! И порадоваться за себя: а я жив.
Салтыков, я ведь обижусь!
Не верю! Ты никогда ни на кого не обидишься. Знаешь, почему? Потому, что это испортит тебе настроение. Я однажды к тебе подошел, какой-то университетский вечер был, ты, конечно, организатор, стоишь в сторонке, такой благостный, зришь дело рук своих, я подошел, что, говорю, хорошее настроение? А ты говоришь: у меня всегда хорошее настроение.
И что?
Да то! Я на всю жизнь запомнил! Человек, у которого всегда хорошее настроение! Это как же надо себя накачивать!
Или над собой работать, спокойно ответит Бухалов. Не пробовал?
Да вижу у тебя в журналах – тренинги, практики, йога-хойога! Над душой надо работать!
Мы и работаем. Я понял твою проблему, Салтыков.
Слава богу, всю жизнь ждал! Изложи!
Ты не умеешь радоваться, не умеешь любить, не хочешь и не любишь работать над собой. Ты уговариваешь себя, что у тебя все в порядке, а сам всю жизнь завидуешь мне. Моим семьям – а я в них счастлив был, особенно в последней. Тому, что я умею любить, путешествовать, что у меня сто тысяч друзей, что вокруг меня все кипит и движется, что я встаю каждое утро с ощущением счастья!
Ты про это уже рассказывал!
А ты не верил.
И не верю. Минутку, Бухалов…
Бухалов!
А тебе не все равно? По-настоящему уважающий себя и самостоятельный человек и фамилию Сучкин сделал бы великой! В этом и дело – я, ленивый и лежачий, на самом деле свободен и самостоятелен. А ты зависишь от зеркал, в которых отражаешься! Вот окажемся мы на необитаемом острове. Я буду кокосы собирать и песни петь, а ты сдохнешь от тоски: как же, не перед кем выступать, красоваться, показывать себя!
Я буду строить плот или корабль. Ты одно объясни, Салтыков, если я тебе так неприятен, почему ты все жизнь живешь с мыслями обо мне? А? Может, ты во мне видишь свое нереализованное я?
Неправда! Кто тебе сказал, что я живу с мыслями о тебе?
Ты сказал.
Когда?
Сейчас. Ты же с собой говоришь.
Да, признал Салтыков. Подлавливая на чем-то воображаемого Бухалова, я, похоже, поймал реального себя. В самом деле, почему я так часто о нем думаю?
Потому, что то и дело натыкаюсь на его фамилию в интернете. Раздражает.
Есть другие, на кого ты натыкаешься еще чаще.
Они мне никто.
А он кто?
Просто есть люди – как икота, подумал Салтыков. Ты почему-то о них часто думаешь. Есть случаи понятные. Вот полгода назад обсуждалась кандидатура нового заведующего кафедрой вместо уходящего Кочелаева. Присутствовал декан Казин, покровитель и учитель Салтыкова, процедура была демократичной, но от Казина зависело очень многое. Все были уверены, что Казин предложит Салтыкова. И Салтыков был уверен. Жаловался Кате: не хочу я этих галер. Но уже готов был смириться, взять на себя ответственность. А Казин предложил Сирожкину, Таню Сирожкину, тридцатидвухлетнюю свистульку, только что защитившую кандидатскую! Салтыков был потрясен предательством Казина, да и других: за Сирожкину проголосовали все.