карман сюртука. Если утром он умрет, возможно, кто-нибудь обнаружит записку. Фрэнсис Мэрион переживет битву, так что на крайний случай можно попросить его отправить послание Джейми.
Роджер лег на хлюпающую землю, вручил душу Господу и уснул.
* * *
За два часа до рассвета
9 октября 1779 года
В небе на востоке забрезжил свет, но на болотах лежал такой плотный туман, что город пропал из виду. Легко было поверить, что его вообще там нет, а они заблудились в темноте и теперь смотрят в обратном от берега — и Саванны — направлении. И когда прозвучит приказ, они с воем, как банши, бросятся прямо на мирные поля, распугивая спящих коров и занятых трудом рабов.
Но вот влажный, густой воздух колыхнулся, и до Роджера вдруг долетел запах свежего хлеба из городских пекарен Саванны — слабый, но такой головокружительный, что в пустом желудке заурчало.
Брианна.
Она была где-то там, в тумане, вместе со свежеиспеченным хлебом.
Он услышал невнятную французскую речь — слишком тихо, слов не разобрать. Похоже, говорящий отпустил какую-то остроту: раздался хохот, и напряжение на миг спало.
Теперь шли четырьмя колоннами, по восемьсот человек в каждой. Какой смысл таиться, если англичане и так знают об их приближении. С одного из редутов на окраине города послышались крики, разнесшиеся в тумане причудливым эхом. Спринг-Хилл, так его называли. Где-то слева находился еще один редут, но его названия Роджер не помнил.
Несмотря на холод раннего утра, пот струился у него по лицу, и он вытерся, ощутив под ладонью колючую щетину. Офицеры побрились еще до рассвета и надели свои лучшие мундиры, словно тореадоры перед выходом на арену; солдаты же встали с одеял и спальных мешков потрепанные, как чучела. Зато в ясном сознании. И полной готовности.
Но это не тот день. Как пить дать не тот…
Роджер яростно замотал головой. Он ведь тоже историк… или был им. Кому, как не ему, знать, сколько неточностей содержит история. Вот, например, они стоят на рассвете в клубах тумана перед невидимым вооруженным городом. Не в тот день.
Он сделал глубокий, судорожный вдох.
Здесь мы потерпим поражение.
Так сказал Фрэнк Рэндолл.
Желудок свело, правда не от голода.
Господи, помоги мне совершить предназначенное Тобой, но во имя Христа, Твоего Сына, позволь мне пережить это.
— Потому что в противном случае Тебе придется отвечать перед моей женой, — пробормотал Роджер и коснулся рукояти позаимствованной шпаги.
Генерал Мэрион, нагнувшись в седле, говорил по-французски с двумя офицерами из Сан-Доминго — даже в тумане были видны ярко-желтые лацканы и офицерские кокарды. Словно желтоперые дятлы, — подумал Роджер.
Их речь тоже больше напоминала чириканье. Теоретически Роджер знал язык, но такой французский, полный шипящих и гортанных смычек, разобрать не мог.
Никто не утруждался вести себя тихо. Все, включая британский гарнизон, отдавали себе отчет в том, что должно произойти. Американцы и их союзники оставили свои позиции на окраинах и, перетащив громоздкую пушку через болота по темноте, окружили Саванну; армия объединилась напротив двух позиций, где собирались прорвать оборону города, к югу от Луисвилл-роуд.
Господи, помоги им. Помоги мне помочь им. Пожалуйста, защити нас.
Роджер знал, что молитва напрасна, и все же молился от всей души.
— Les abatis sont en feu![243] — услышал он сквозь грохот, гул голосов и лязг оружия. Надежда молнией пронзила его сердце.
Кто-то умудрился поджечь засеку! Новость разнеслась по болотам, и Мэрион встал на стременах, вглядываясь в туман.
Роджер облизнул губы и ощутил на языке соль. Британцы умели защищаться от осады: весь город по суше окружали траншеи с частоколом из заостренных бревен, вбитых в землю острыми концами кверху.
В воздухе поплыл запах гари, не похожий на дым от жаровен или городских печей — более резкий и тяжелый.
Потом ветер сменил направление, и дым рассеялся. Роджер услышал стоны и проклятия на нескольких языках: очевидно, огонь погас, то ли потушенный англичанами, то ли не занявшийся из-за сырости — кто знает?
Но засеки никуда не делись, как и пушка, целящаяся с земли между редутами. Роджер зачарованно смотрел, как они медленно проступают в тающем мареве. Зазвучали приказы, разнесся слабый звук волынки: в редуте были горцы. Черные дула орудий выглядывали из поредевшего тумана, и Роджер учуял другой запах: медленно тлеющего фитиля от готовой выстрелить пушки.
Время пришло; стук сердца эхом отдавался у него в ушах.
Мэрион нагнулся с лошади.
— Возвращайтесь, если хотите, преподобный. — В холодном воздухе Роджер видел его дыхание. — Вас здесь не держит ни клятва, ни деньги.
— Я останусь.
Возможно, он не произнес этого вслух, а только подумал, однако Мэрион выпрямился в седле, достал шпагу из ножен и положил на бедро. На голове у него была голубая треуголка, в завитках волос, прикрывающих уши, виднелись капельки росы.
Роджер покрепче ухватил позаимствованную шпагу, хотя одному Господу известно, что он будет с ней делать. И Господь знает. На мгновение утешившись подобной мыслью, он сделал глубокий вдох.
«Может спасти вам жизнь, — сказал вчера лейтенант Монсеррат, вручая шпагу. — Даже если вы не собираетесь сражаться».
Я не собираюсь сражаться. Зачем я здесь?
Потому что они здесь. Все эти мужчины, покрывшиеся испариной вопреки холоду, чующие запах смерти вперемешку с ароматом свежеиспеченного хлеба.
По полю разнесся дружный рев первой колонны, и Роджера охватила паника.
Я не знаю, что делать.