Читать интересную книгу «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

В споре иногда применяется прием, известный как доведение аргументов до абсурда. «Антишолоховедение» применяет его по отношению к себе. В «трудах» К. Смирнова или А. Кораблева эта позиция с полной очевидностью доведена до абсурда. Однако венцом абсурдизма в «антишолоховедении», свидетельствующим о его полном и окончательном поражении, явилась работа львовского литературоведа В. Сердюченко «Зона Ш. (Опыт литературной фантасмагории)». Она была опубликована в журнале «Континент» (1997. № 94(4))178, а два года спустя перепечатана в газете «Труд» (1999. № 49. 19—25 марта) за подписью почему-то двух авторов — В. Сердюченко и Г. Ключерова179.

В качестве исходной методологической позиции В. Сердюченко взял абсурдный тезис М. Мезенцева: «Все очень просто: у Шолохова в подвале на цепи сидит человек, которого он кормит, а тот пишет ему книги. <...> Человек на цепи из подвала был до известной степени черным ящиком, позволяющим постоянно держаться за нить рассуждений...»180.

Обратимся к продолжению этой цитаты у Мезенцева: «...Все так и было. Конечно, без подвала, конечно, без цепи. Предполагавшимся человеком был П. Я. Громославский»181.

Как видим, у Мезенцева абсурдная мысль о «подвале» и в нем — «человеке на цепи» была все-таки фигуральной. Таким «человеком на цепи», строчившим за Шолохова — с опорой на рукопись Крюкова — и «Донские рассказы», и «Тихий Дон», и «Поднятую целину», по домыслу Мезенцева, был псаломщик и бывший атаман П. Я. Громославский.

Сердюченко в своем «абсурдизме» продвинулся значительно дальше: слова Мезенцева о «подвале» и «человеке на цепи» он истолковал буквально...

«Исходная суть нашей гипотезы состоит в том, — вещает автор статьи “Зона Ш.”, — что человек по имени Шолохов никогда не написал ни единой художественной строчки. Не было писателя по имени Шолохов. Было нечто другое»182.

«Ревнителей здравого смысла просят из аудитории удалиться», — начинает изложение своей «гипотезы» Сердюченко. «Итак, предположим, — продолжает он, — однажды ночью на пороге громославского дома появляется некто гениальный и полубезумный одновременно. Он одержим всевозможными гоголевскими неврозами, у него очередной психический кризис, его терзают метафизические ужасы и демоны всего мира, но прежде всего агорафобия, страх открытого пространства, где царит разрушение и смерть. Он умоляет оторопевшего хозяина спрятать, скрыть его в подполье, подвале, подземелье. Спрятать — и как можно реже о нем вспоминать.

Подвал у Громославского имеется. Не подвал, а настоящая гробница с каменными сводами. Там-то добровольный узник и поселяется. Через некоторое время он требует перо и бумагу. Почему бы и нет, тем более, что он расплатился за тайник такой суммой, которая сделала Громославского крезом. К тому же этот ненормальный — вроде писатель; странный, однако, писатель. Почитаешь — пустомеля, а занятно: самое то, что творится сейчас на Дону.

Дальше — серия затемнений. Но можно предположить, что неугомонного Громославского вместе с его будущим зятем осеняет грандиозная затея. Они решают стать писателями! <...>

Подпольный гений разражается всё это время отрывками великолепной прозы. Это в конце концов начинает понимать даже Шолохов. И ведь как просто: рыбалка, Петьки с Таньками, мат-перемат, дед Гришака плетется с база, а читаешь — зареветь хочется.

“А про наших, про красных можешь?”. О, подпольный гений может всё. Дрожа от надменного возбуждения, он в считанные дни создает целую гроздь поразительных по силе рассказов. Шолохов одним пальцем, без интервалов и абзацев перепечатывает их на той самой знаменитой машинке, и вот уже престарелый А. Серафимович поздравляет советскую литературу с рождением нового рабоче-крестьянского таланта»183.

Что это — сюрреалистический бред? Почему, спрашивается, дипломированный литературовед, преподаватель Львовского государственного университета, автор многих статей по русской классической и современной литературе — именно так Сердюченко представлен редакцией журнала «Континент» — вдруг оставил «территорию филологической учености» и углубился в столь бредовые «сюрреалистические лабиринты»?

Да потому, — признается Сердюченко, — что проблему авторства «Тихого Дона», проблему Шолохова «антишолоховедение» на базе филологической науки оказалось решить не в состоянии. То есть отнять у Шолохова «Тихий Дон», приведя для этого хоть сколько-нибудь убедительные аргументы, оно не смогло. Остается путь некоего «неординарного, альтернативного, “внеэвклидового” осмысления», которое выводит проблему авторства «Тихого Дона» за пределы «внятной дешифровки и реконструкции...»184.

Тем самым «антишолоховедение», призывая к «научности», расписывается в своем полном научном поражении. Собственно, этот факт признает и сам автор статьи «Зона Ш.». Он пишет:

«Отказав Шолохову в авторстве “Тихого Дона”, его недоброжелатели оказались, однако, перед кругом новых вопросов. Как тогда быть с “Донскими рассказами”, “Поднятой целиной”, “Они сражались за Родину”, “Судьбой человека”?

Более-менее единодушно было решено в том смысле, что с “Тихим Доном” они совершенно несопоставимы и заслуживают интереса лишь как беллетристические поделки большевизанствующего литератора.

Так ли это? Достаточно сравнить “Донские рассказы” с “Конармией” И. Бабеля, чтобы убедиться, что они этого сравнения не проигрывают, по крайней мере по отсутствию в них налета эстетизма, “художничества”, неуловимо присутствующего даже в самых жестоких сюжетах “Конармии”. Пафос новелл И. Бабеля — все-таки литературный пафос, в то время как действительность “Донских рассказов” внутренне сопряжена с прекрасным и яростным “внелитературным” миром “Тихого Дона”. И, между прочим, совсем не большевистская правда торжествует в таких донских рассказах, как “Семейный человек”, “Чужая кровь”, “Обида”, “Ветер”.

О “Поднятой целине”. А. Солженицын оценивает ее так: “...Вперемежку с последними частями “Тихого Дона” начала выходить “Поднятая целина” — и простым художественным чутьем, безо всякого поиска, воспринимается: это не тот уровень, не та ткань, не то восприятие мира”.

При всем уважении к маститому читателю рискнем все-таки утверждать, что его читательское чутье слишком политизировано, чтобы безусловно ему довериться. “Поднятая целина” — лучшее произведение о крестьянской действительности 30-х годов. <...>

Мастерской рукой написаны и “Они сражались за Родину”, и “Судьба человека”. Не будем отрицать этого в угоду политической минуте. Не будем отрицать и того, что они написаны одной и той же, пусть постепенно слабеющей рукой. В них есть единство авторского почерка, “знака”, единство ощущения человека и его мира — и никакие компьютеры, ни Солженицын не заставят автора этих строк согласиться с обратным. Руководствуясь “простым художественным ощущением”, на чем настаивает А. Солженицын, автор считает, что если “Тихий Дон” гениальное, то “Поднятая целина” очень талантливое, а “Они сражались за Родину” и “Судьба человека” просто талантливые произведения»185.

Итак, с позиции филологической нормы, на путях филологической науки, даже по мнению В. Сердюченко, отнять у Шолохова «Тихий Дон» невозможно. Вот тогда-то, по этой причине и возникает этот сюрреалистический абсурдизм, эта «внеэвклидова фантасмагория» с сумасшедшим человеком «на цепи», которую и опровергать-то неприлично, цель которой в одном: бросить тень на Шолохова, вытеснив его в сознании читателей некой безумной «личностью по фамилии Шолохов».

Понимая, что, в конечном счете, никто в подобную фантасмагорию не поверит, автор оставляет-таки путь для отступления и в конце статьи бесовски подмигивает читателю: «И последнее. Автор этих строк надеется, что близкие и родные Шолохова не воспримут его версию как оскорбительную, и сумеют прочитать нечто между строк. Сказано туманно, но надеюсь, меня поймут»186.

Намек понятен: дескать, вы, конечно, понимаете, что я сам в эту фантасмагорию не верю, это не более чем мои сюрреалистические фантазии, игра «внеэвклидова» ума.

Впрочем, возможно, именно таким, сюрреалистическим путем, доведя концепции «антишолоховедения» до полного абсурда, В. Сердюченко решил взять Шолохова под защиту?

Но защищает Шолохова «Тихий Дон».

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См.: «22» (Иерусалим). 1988. № 60. Июнь — июль; 1989. № 63. Январь — февраль; 1990—1991. № 74. Ноябрь — январь; «Окна», приложение к газете «Вести» (Тель-Авив). 1994. 2—8 июня; 1995. 25—31 мая; 15—21 июня; 6—12 июля; 1997. 26 июня; 10 июля; 17 июля; «Даугава» (Рига). 1990. № 12; 1991. № 1, 2; Загадки и тайны «Тихого Дона». Т. I. Самара, 1996.

2 Бар-Селла З. «Тихий Дон» против Шолохова // Даугава. 1990. № 12. С. 95.