Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

власти в московском княжеском доме и приобщение восточно‐европейских и азиатских инородцев к Русской Церкви и народности посредством христианской проповеди»[1281].

При том, что эта умная, живая, интересная история, в ней, как отмечает Г. П. Федотов, читатель «не узнает чем была жива Россия, и для чего она жила»[1282]. Получается, что в этой истории нет духовного стержня, а значит, нет смысла, это лишь пестрая мозаика характеров, выживающих в трудных условиях борьбы с природно‐климатическими и политическими катаклизмами. От русской святости остался лишь слабый свет нравственного примера, от искусства — никакого света. Россия Ключевского — это не предмет для гордости и восхищения, а нравоучительный пример другим и назидание потомкам. Так свет Льва Николаевича Толстого осветил перед революцией, в лице Ключевского, и русскую историю, запечатлев ее как эталон для будущего.

В случае с Солженицыным это касалось его отношения к царю Николаю II. Личное отношение к царю Николаю большинства либерального сообщества в предреволюционной России берется за основу характеристики революции. Либерал‐славянофил В. О. Ключевский становится в данном случае доверительным лицом, отвечающим за эту эпоху. «Царь Николай», «Царь» (Солженицын даже не называет его императором, чтобы повысить градус ответственности) — та ось, вокруг которой складываются и формируются все российские события в «Красном колесе». Он формирует лицо всего общества, всех политиков, всего народа. У писателя он слаб, нерешителен, безволен, и эта же тень ложится на всю страну. Если бы в «Красном колесе» главенствовала та же парадигма, что и в «Архипелаге ГУЛАГе», то этой осью был бы не «нравственный императив» в лице царя, а красота души тех, кто отстаивал в начале XX в. монархические устои, в том числе сам царь Николай II, который и отстоял их, как показала его святая кончина и церковное прославление! И в этом — пророческом — контексте сам царь бы выглядел совсем по‐другому; стала бы видна его многосторонняя забота о народе, как народе Божьем (сколько этих свидетельств!), его вера, положительно смотрелась бы его семейственность, его широчайшая благотворительность, системность и разумность его государственной и экономической политики. Всё бы виделось по‐иному. Даже слабости царя, если они и были, не стали бы предметом для обвинений, а наоборот, служили бы оправданием ему и той неподъемной ноше, которую он нес и не сгибался. Но взяв за основу нравственный портрет царя, да еще рисуемый со слов тех, кто его не любил, да добавив сюда и своего возмущения, Солженицын всю предреволюционную картину поставил с ног на голову. Как ее ставили и те, кто готовил революцию в стране.

Итак, Солженицын принадлежит к плеяде славянофилов, и как русский, православный человек он является выразителем русской традиции, но в период господства постмодернизма в стране. Это отразилось на писательском даре Солженицына. Чтобы выйти на пророческий уровень литературного служения, ему необходимо учитывать интересы «добра и зла», а не только добра, как это возможно в традиционном обществе. Вот почему, чтобы его услышали и приняли во всем мире, ему пришлось пожертвовать «добрым именем» (хотя этот выбор был бессознательным) и, кроме пророческого служения, осуществлять «учительское» служение. Из трех своих основных тем: «ГУЛАГа», «Революции», и «русско‐еврейских отношений», две последние темы писались в рамках толстовской — учительской — парадигмы, т. е. на злобу дня, с учетом интересов только настоящего и ничего иного. Более того, постмодернистская реальность, давившая на писателя, заставляла его что‐то делать вопреки интересам русской традиции, нарушать объективность повествования.

Запад и СССР смотрели на народ, по сути, одинаково: народ должен быть выведен за скобки «коллективной личности», свободной, разумной и религиозной и превращен в одно из двух (или в две части): а) в людей, равно зависимых от идеологии (духовных рабов); б) в предателей, власовцев. Всех, кто хоть в какой‐то степени не любил советскую власть, можно было считать власовцами. Так думал и Солженицын, о чем он подробно пишет в 3‐м томе ГУЛАГа (гл. 1). Доверившись западной и советской пропагандистской машине, Солженицын не видит, что была и третья категория (причем самая весомая и авторитетная) — не любящих советскую власть, но любящих свою Родину и свое Отечество, свою Церковь, и потому готовых искренне трудиться и умирать в тех условиях, «какие Бог послал». Поэтому, выводя все свободолюбивое и думающее, все лучшее из власовского лагеря, Солженицын, безусловно, шел против правды.

Вторая крупная ошибка писателя была связана с темой «революции». Солженицын, под влиянием толстовства и в первую очередь крупнейшего предреволюционного русского историка В. О. Ключевского, взялся писать революцию с оценочных толстовских позиций. Император Николай II выписан Солженицыным как непротивленец злу, толстовец, чем писатель хочет объяснить причину бытующего представления о слабой воле императора. В результате, читателю остается лишь сделать вывод, что революцию подготовил и совершил сам царь Николай II, не сумевший выстроить прочной конструкции власти.

Большой вопрос — о восприятии Солженицына и о приятии или неприятии его. Сегодня это острый вопрос, разделяющий не только консерваторов и либералов, но и лагерь консерваторов. В. Крупин ругает Солженицына, В. Астафьев и В. Распутин поддерживали его. В 1995 г. Астафьев пишет: «Возвращение Солженицына домой — это событие не только для всей культурной жизни России, но и сдвиг в сознании всей мировой интеллигенции, событие, нами пока неосознанное, но многих раздражившее — он сам шевелит мозгами и заставляет всех нас тревожиться за свою судьбу, озаботиться заботами России и добиваться блага, строить жизнь собственными руками, собственным трудом… Солженицын прежде всего состраданием, сочувствием своему народу и Родине своей помогает нам взнять лицо к небу, укрепиться на земле, он истинный праведник, взывающий к Богу и добру, а не тот, что, тоже явившись на родину, поддакивал разъяренной толпе: „Если враг не сдается, его уничтожают“, видя, что во враги тут могут зачислить кого угодно, даже самого вновь прибывшего провозвестника‐буревестника не пощадят»[1283]. Л. Бородин писал: «Тщетно А. И. Солженицын призывал жить не по лжи. Поздно. Люди научились жить по „не вере“. Причем все — от колхозника до члена Политбюро»[1284]. Автор возмущается хамскими наскоками на Солженицына[1285]. «Диссиденты, отсидевшие и несидевшие, уезжали за „бугры“ с уверенностью, что навсегда… И лишь Солженицыны твердили упрямо: „Вернемся!“ А. И. Солженицын, безусловно, не сомневался в неизбежности краха, когда говорил, что после падения коммунистов стране следует еще какое‐то время пребывать в авторитарном режиме, дабы предотвратить структурный развал. Но нигде ни слова о сроках»[1286]. Конечно, отрицательно относятся сегодня к Солженицыну все те силы внутри России, кто остается апологетом советского строя, считая его (за экономические, технические и военные достижения) чуть ли не высшим достижением России за весь ее исторический период. Однако в массе