– Я думаю, – согласился Дон, – если бы в лагере Брюла вместо людей работали слоны, они дохли бы как мухи.
– Особенно, если бы их заставляли слушать стихи, – рассмеялся Эл.
– Ну что? Поедим, может быть? – Дон открыл консервным ножом банку с тушенкой и намазал ею два куска хлеба. Протянул один Элу.
– Ты говорил об адаптации… – напомнил он.
– Собственно, я все сказал… А в тушенке один жир… смотри! В банке только два маленьких кусочка мяса, грамм по двадцать каждый.
– Жулики! Заливают банки дешевым смальцем. Так все-таки про адаптацию…
– Что тебе еще сказать? Ты бывал на спортивных состязаниях или в цирке?
– Смотрел их только по телевизору. А цирк я вообще недолюбливаю. Особенно, когда показывают дрессированных животных. Что-то в этом тягостное, вымученное. И зоопарк терпеть не могу. Сам знаешь, сидел "в клетке", так что понимаю несчастных животных… Послушай! Мне пришла сейчас колоссальная идея!
– Интересно, какая?
– Как совершенно бескровно свергнуть любой насильственный режим в государстве!
– Ну! Очень любопытно, что ты внесешь в теорию революции? – рассмеялся Эл.
– А ты не смейся… Я удивляюсь, как до этого не додумались раньше… Надо сделать то же самое, что делают животные, которых запирают в клетки.
– Что же они делают?
– Перестают размножаться. Если бы женщины в такой стране перестали рожать детей, провели бы забастовку, то любой режим года через три-четыре сдался. Ты представляешь?
– Представляю, – посерьезнел Эл.
– К чему рожать новых рабов и пушечное мясо? Лучше совсем не иметь детей. Хотя бы года три-четыре. Если изменят режим и сделают его более человеческим, то бабоньки наверстают упущенное, а нет, так нет. В чем главная сила земли нашей? В детишках, в этой молодой поросли, и в бабах, которые эту поросль выращивают. Вот где корень всего сущего. А ты посмотри, что с ними делают?! Бабы наши надрываются на работе наравне с мужиками. Где ей время взять воспитывать и растить детей? Утром, чуть свет, тащит их в детсад, потом давится в трамвае или автобусе по дороге на работу, вечером, к концу рабочего дня, нагруженная авоськами, сумками, ползет домой. Да у коровы и то жизнь легче! Ее теленок при ней пасется.
Ты скажешь, теленка у коровы на бойню заберут. А у бабы? Что, нет? Подрастет, дадут пару сапог, берет, автомат, и шагай, парень, за моря-океаны, выполняй свой долг. А кому он что должен, что там за морем потерял? Хорошо еще, если живой вернется, а то и в запаянном гробу, а матери, которая его вырастила, единовременное пособие… за сына… Это не издевательство ли? Да это еще что! Я на первом этапе, когда меня за того мусора осудили, видел такое, что даже сейчас, как вспомню, страшно становится.
Нас уже в вагоны грузили, а тут еще одну колонну пригнали. Смотрю, мать честная, пацаны лет по четырнадцать, низкорослые, худые, с тюремной стрижкой, лопоухие. Ватники на них, как на чучелах огородных, ниже колен… а сами – по пояс конвоирам будут… Думаю, за что же их-то? Какую такую опасность представляют они для державы нашей? Смотрю на них, а к горлу ком подкатывает. Дети ведь! Что же вы, люди, делаете? Вконец совесть свою пропили или уже родились без нее? Воришки, скажешь? Хулиганы? А кто их сделал ими? Кто лишил их материнской ласки, кто бросил на улицу? Кто спаивал отца? Бывало, зайдешь в магазин, а там хоть шаром покати, зато этой самой плодово-ягодной бормотухи – хоть залейся. – Дон зло сплюнул. – Иногда мне кажется, – продолжал он, глядя перед собой отсутствующим неподвижным взглядом, – что это все специально делали, чтобы подорвать силы народа, чтобы, значит, вот так все время было и ничего не менялось. Ты только подумай, сколько за последние десять лет спецдомов для идиотов и неполноценных детей понастроили, для тех, кто, значит, родился от алкоголиков и наркоманов…
Нет! Что ни говори, одна теперь надежда – на баб! Мы, мужики, уже ни на что не способны. А бабы, те, пожалуй, да. Пусть они своим женским оружием воюют за детей своих, за их будущее. Что им сделают? Насильно рожать не заставят. Посмотрим тогда, откуда солдат набирать будут.
– Но тогда страна станет беззащитной.
– Ну и хрен с ней, если такая страна. Кому она нужна?
– У тебя, я вижу, нет совсем патриотизма.
– У меня патриотизм исчез в лагере. Достаточно побывать в нем, чтобы избавиться от патриотизма и от всех иллюзий. Если ты даже до этого был патриотом и попал в лагерь по ошибке, то выйдешь полностью перевоспитанным, если не законченным бандитом, то озлобленным на всю жизнь. Потом, ты говоришь "патриотизм"? Если патриотизм заключается в том, чтобы восхвалять всю эту мерзость, то я не патриот. Вон, ты видел по дороге плакаты?! "Вперед! Вперед!" Куда, спрашивается, мать вашу, "вперед"?! И так всю землю испохабили. Ты посмотри, что здесь со степью сделали? Лет через пять тут ничего расти не будет. Миллионы лет понадобились природе, чтобы создать тонкий слой плодородной почвы, и лет двадцать "патриотам", чтобы превратить все это в пустыню. Ведь это же бандитизм настоящий! А что с лесом сделали? Ты помнишь тайгу, которую мы валили? Три дерева срубим, а только одно из них вывезем. Зачем, спрашиваю, такой погром? У нас с землей обращаются, как когда-то миги с завоеванным городом. С каких это пор патриотизм отождествляется с любовью к режиму? Нет! Патриотизм – это любовь к земле, к народу, к своему языку, культуре, но не к Брюлу и Паду!
– За них сейчас, кажется, взялись.
– Не верю! И давай больше не говорить на эту тему. Расскажи лучше про адаптацию.
Дон поднялся и подошел к машине.
– Ну что? – спросил Эл, когда тот вернулся.
– Пусть еще немного остынет. Давай посидим, пока спадет жара, а то опять где-нибудь станем. – Он снова принялся за арбуз.
– У тебя слишком много злобы. Дон, – тихо проговорил Эл после длительного молчания.
Дон размахнулся и швырнул арбузной коркой в стаю полевых воробьев, которые сгрудились возле выброшенных им остатков пищи на дне канавы и уже затеяли между собой драку. Воробьи с шумом поднялись, но далеко не отлетели, уселись на телеграфные провода и стали между собой переговариваться. Затем стая снялась и куда-то улетела. Один воробушек остался на прежнем месте, время от времени чирикая и поглядывая то одним, то другим глазом на сидящих под липой людей.
– Ничего ты не понял. Эл, – с сожалением отозвался Дон. – Никакая это не злоба, а жалость… Жалость и к себе, и ко всему окружающему… ведь все могло быть иначе… лучше, чище.
– А я все-таки верю, что будет очищение. Рано или поздно, но это неизбежно… а возможно, оно уже началось. Я чувствую. Дон, признаки его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});