Отец был репрессирован за какое-то неосторожное высказывание в кругу друзей, собравшихся отметить присуждение их заводскому цеху переходящего вымпела. Отца забрали той же ночью, через два часа после того, как последний из гостей покинул дом. Это время. Эл помнил смутно. Мать не захотела оставаться в городе, где все бывшие знакомые и друзья при встрече пугливо отводили от нее глаза. Отцу повезло, он отделался сравнительно легким наказанием. Ему дали всего восемь лет и четыре года поражения в правах. Как только стало известно место отбывания наказания отца, мать продала все вещи, которые можно было продать, и они уехали сюда, в степь. Мать устроилась по специальности в маленькую больницу на окраине, сменив давно рвавшегося в город врача.
Рудник был окружен деревянным, выкрашенным известкой забором, поверх которого шли три ряда колючей проволоки. Отец отсидел в лагере всего три года. Объявили амнистию, и всех заключенных выпустили, а лагерь ликвидировали. Эл помнил, как бульдозеры сносили забор. Жители поселка, вооружившись кто ломом, кто киркой, а кто просто длинной толстой жердью, с каким-то радостным остервенением крушили деревянную ограду, стаскивали крюками колючую проволоку. Несмотря на то, что доски в этой степной местности высоко ценились, их сваливали в большие кучи и сжигали. Эл видел, как один приземистый, в пушистой лисьей шапке, прихватил пару длинных досок и поволок их было домой. Его тут же настигли, надавали по шее, а доски бросили в костер.
После освобождения отец прожил еще полгода. Он надрывно кашлял и сплевывал желтую, с прожилками крови мокроту. Мать отпаивала его кобыльим молоком, но отец так и не оправился. Последний месяц он не вставал с постели. Эл подходил к нему и садился на пол у изголовья, замирая от счастья, когда худая, обтянутая желтой кожей рука отца погружалась в его волосы и ласково гладила по голове.
Отца схоронили летом. Старый завхоз больницы с желтоватыми от курения седыми на испещренном морщинами лице усами под крючковатым носом привез некрашеный гроб, в который положили отца. До сих пор моментами в ушах Эла звучал резкий стук молотка, вбивающего гвозди в крышку гроба.
Осенью они уехали.
Теперь степь была распахана и засеяна пшеницей. Чахлые стебли ее едва достигали в высоту локтя человека. Сквозь редкие ряды ее успевших уже пожелтеть стеблей просвечивалась каменистая почва с нерастворенными глыбами химикалий. Время от времени однообразные дороги скрашивали огромные щиты с плакатами. Плакаты призывали идти вперед, до полной победы…
Двигатель стал глохнуть и сбавлять обороты. Дон включил нейтралку, и машина, прокатив еще метров пятьдесят по инерции, остановилась неподалеку от развесистой липы, бросавшей широкую густую тень на асфальт и придорожную канаву.
– Давай подтолкнем, – Дон вышел из кабины и, держа правую руку на руле, левой нажал на стойку. Эл уперся руками в багажник. Машина сдвинулась с места и покатила.
– Что случилось? Бензин кончился? – выпрямился Эл, когда малолитражка вошла в тень липы. Он снял через голову рубашку и вытер потное тело.
Дон открыл капот.
– Бензонасос перегрелся. – Он пошарил под сиденьем, нашел чистую тряпку, смочил ее водой из фляги и засунул между коллектором и крышкой бензонасоса.
– Пусть охладится. Пока перекусим.
Он открыл багажник, вытащил сложенный вчетверо коврик и постелил в тени у самого ствола липы. Эл тем временем достал из походной сумки хлеб, банку консервов и выбрал на полу заднего салона арбуз.
– Консервы можешь убрать, – Дон поморщился. – После такой жары они в горло не полезут. Режь пока арбуз, а я вымою руки.
В дороге пришлось менять спустившийся скат, и руки Дона были грязные по локоть.
– Удивительные свойства у арбуза, – потянулся Дон за вторым куском, – в любую жару он сохраняет прохладу. – Уф! – облегченно вздохнул он, съев пятый кусок. – Легче стало. Я, знаешь, ужасно люблю арбузы. В нашем городе их почти никогда не было. Завозили крайне редко, да и то незрелые. – Он потянулся за шестым куском, быстро его прикончил и взял следующий.
– Не лопнешь? – Эл съел два куска и теперь лежал на спине, подложив руки под голову.
– Лишнее выйдет. Однако пока отдохну, – Дон с сожалением положил взятый было кусок, весивший не меньше полукилограмма, отливающий блеском выступившего сахара.
– Когда мы закончим твои дела…
– Наши, Дон, наши, – поправил его Эл, отмахиваясь от налетевших на запах арбуза мух.
– Пусть будет наши, – согласился Дон. – Хотя я не вижу в них смысла. Так вот… фу ты, черт, откуда их столько налетело, – он схватил снятую перед умыванием рубашку и, размахивая ею, стал отгонять мух, облепивших арбуз.
– Прикрой его рубашкой, – посоветовал Эл.
– Так вот, когда мы их закончим, – продолжил Дон, – и вернемся домой, в нашу хижину, то там мне уже не придется пробовать этой штуки.
– Ты, я вижу, сластена.
– Грешен! Люблю сладкое, особенно арбузы, дыни, апельсины. А однажды, – оживился он, – дед мой привез ананас. Ты его когда-нибудь ел?
– Не приходилось.
– Мм… тогда ты ничего не видел в жизни. Это такая… такая штука… Ну, я даже затрудняюсь тебе сказать, до чего же она вкусная… а запах! Непередаваемый! Вот если, как бы тебе объяснить, смешать дыню с апельсином… нет, не то. В общем, я не могу тебе передать всей гаммы запаха и вкуса. Хотя, не нужны мне никакие ананасы. Не понимаю, как местные жители выдерживают такую жару. Я бы живьем сжарился.
– Адаптировался бы. Человек – самое адаптивное существо. Он может жить везде, где другие организмы не могли бы существовать.
– Интересно, а почему это?
– Я вообще-то не специалист, но объясню тебе, как я понимаю. По-видимому, существует два типа адаптации: жесткая и пластичная. Жесткая – это когда организм уже рождается приспособленным к данным условиям среды существования. Ему не надо обучаться, приспосабливаться, так как он уже оптимально приспособлен. Но у него нет резервов для переадаптации, если условия существования меняются. Некоторые из них могут жить только во влажном и жарком климате, другие – в пустыне, третьи – в условиях тундры, и так далее. Человек же рождается еще ни к чему не приспособленный. У него пластический вид адаптации, позволяющий приспосабливаться к любым условиям. Он способен, как ни один другой организм, обучаться. У него даже инстинкты не так развиты, как у животных. Животные уже обучены и не могут переучиваться. Поэтому человек и выдерживает такие условия, какие не выдержит ни одно животное.
– Я думаю, – согласился Дон, – если бы в лагере Брюла вместо людей работали слоны, они дохли бы как мухи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});