прямые, как пасхальные свечки. Невооружённым глазом видно, что на двоих, да простят мне такое слово, бабулькам немного за двести. Но этот факт ничуть не смущал пожилых леди. Более того, судя по элегантной внешности, ухоженным причёскам и со вкусом сделанному макияжу, был полностью проигнорирован. Речь, как стало понятно по долетавшим до меня словам, вообще шла о видах на летнее путешествие в Прованс и шляпках предстоящего сезона.
Дама справа, та, что в клетчатом жакете строгого покроя и с нежно розовым платком на шее, выразительно кивала крючковатым носом, излагая настойчивые возражения против посещения Ниццы. При этом плавно дирижировала пальцами одной руки, унизанными золотыми кольцами, а во второй держала наполненный до половины высокий бокал.
Дама слева, в вязаной голубой блузе и кремовом плаще, небрежно накинутом на плечи, утвердительно покачивала морщинистым выражением лица. И крохотными глотками попивала янтарную жидкость из своего высокого бокала.
Я любовалась ими. И, усердно прислушиваясь к разговору, заметила ещё кое-что. Единодушное мнение, что Лазурный берег неприемлем для посещения в это время года, дамы скрепили очередным глотком… Постойте-ка. Янтарную жидкость в высоких бокалах пронизывали тонкие, трепетные струйки серебряных пузырьков….
Я перевела взгляд ниже и увидела то, чего уж никак не ожидала: наполовину скрытый салфетницей край пузатой «Veuve Clicquot».
Гляньте-ка! На часах — без четверти семь.
Невольно опустив чашку, именно в этот момент ощутила одновременно и нотку жгучей зависти, и непреодолимую женскую гордость. Ещё бы! Идеальный макияж и преклонный возраст в столь ранний час — куда ни шло. Но шампанское…
Боже! Потеряв бдительность, я выдала себя, излишне задержав взгляд. Собеседницы одновременно повернули головы и… чинно кивнули мне ещё раз. Сопроводив кивок сдержанным жестом — приподняв бокалы. Пришлось смущённо кивнуть в ответ.
Да-а. Демонстрируя безукоризненную осанку и полное равнодушие к возрасту, эти восхитительные старушки сами напоминали стройные бокалы, исполненные благородства, и неистребимая сила жизни искорками, как пузырьками, вспыхивала в их глазах.
…поймала себя на том, что странно улыбаюсь, глядя куда-то за окно на оживлённую парижскую улицу. С благодарностью приятным воспоминаниям, залпом осушила фужер и мягко, но с торжеством прихлопнула ладонью по столу. Вот так-то.
Женщины не стареют! И не могут себе позволить в этом сомневаться.
НЕ ПОНИМАЮ!
Не знаю, как это объяснить, но люди порой ведут себя отвратительно. Показывают свои худшие стороны и проявляют то чёрствость, то откровенное хамство. И чаще всего грешат именно женщины.
Последний раз я встречал подобное по дороге в Рим. Поезд уже подъезжал к столице. К столице! Боже мой, а дама напротив, уютно развалившись в кресле, беззаботно подпиливала свои ноготки. За окнами мелькали знаменитые предместья, впереди нас ожидал всемирный оплот истории и культуры, родина величайших императоров, апологетов веры, гениальных художников, скульпторов и зодчих, хранилище вечных ценностей человечества, святая святых, а она… — вы гляньте! — ногти чистит. Пристроив свой идиотский ридикюль на коленях. И в этой обыденности, в этой мещанской увлечённости незначительными деталями собственной внешности, столько… такая… это и отсутствием вежливости назвать язык не повернётся. Нахалка.
А бабушки! Помните тех двоих за завтраком? Сидят. Пьют шампанское. Шампанское?! Вам на пару уже двести с гаком, а вы — шампанское. И смеются. Пьют и хохочут. Кошмар какой-то.
Оказывается, по двое они ещё не так страшны, как по одиночке. Утром я бегал. В хорошем, бодром темпе. Не столько для здоровья, сколько для удовольствия. И вот, на набережной, смотрю, обгоняет меня… такая. Ну, бабка! Стройная, врать не буду, но ей же далеко за семьдесят, а несётся, как спринтер… мимо проскочила и топ-топ-топ… скрылась. Какого чёрта! Я остановился, выругался и поплёлся домой. Вообще безо всякого настроения. И бегать бросил.
Не говорю о тех субъектах, кто на фуршете держит бокал в правой руке. Имейте совесть! Вы же потом тянете свою влажную и холодную ладонь, чтобы поздороваться. Б-р-р! Другие забывают слюнявить кончик сигары, перед тем как откусить его щипцами. Оставаясь сухим, он крошится, и пыль обязательно попадает в горло. А надо мне слушать этот кашель?!
Послушайте, ну, живёте вы среди людей, так знакомьтесь с правилами хорошего тона. Уважайте, в конце-то концов, ближнего. Разве можно так себя вести?!
P.S. Но особенно нестерпим тот, кто садится за комп и строчит, строчит, строчит бездарные пасквили о бабулях с шампанским, о том, что его, видите ли, обогнали на утренней пробежке… Ненавижу.
МИЛН
Для меня Алан Александр Милн был и остаётся одним из первых авторов, кто интуитивно почувствовал — детские образы, переживания и эмоции могут быть созданы гораздо более мягкими средствами, чем страх.
Изначально именно на этой эмоции строилось (и по сей день строится) большинство сказочных сюжетов. К семерым козлятам и к трём поросятам, к бедному зайчику и Красной Шапочке непременно приходит ужасный волк. И пугает. Я обобщаю, но вы, уверен, хорошо понимаете о чём речь. Этот архетипический образ опасности — привычный, чертовски сильный инструмент воздействия на психику ребёнка. Да. Но слишком уж он однозначен, слишком чёрно-бел в наше время.
Он никуда не денется ещё долго, нет. При этом нужно помнить, что эмоциональная гамма детских чувств огромна и постоянно расширяется. Растёт. Становится богаче. Стоит только взглянуть внимательнее на современную детскую литературу.
Согласитесь, сегодня уже никто не удивляется, что малыши задают маме вопрос: «Какого цвета поцелуй?» (книга Росио Бониллы с одноимённым названием) или думают о том, «если Лошадь ляжет спать, она захлебнётся в тумане?» («Ёжик в тумане»), и смеются, узнав, что «солнечные зайчики боятся щекотки» («Весенний завтрак у Моховой Бабушки»). Обычное дело.
Я бы назвал это «освоением новых эмоциональных территорий». Литература откликается на всё большее и большее количество детских эмоций. И Милн — один из первопроходцев.
Как не восхищаться, например, историей, в которой Пух и Пятачок пошли охотиться и едва не поймали Буку? А потом ещё и Бяку. В сотнях и тысячах сказок, собранных Базиле, Перро, братьями Гримм, Сахаровым, Афанасьевым и самим Аарне нет и намёка на подобный сюжет. И быть не могло. Все образы народного фольклора совершенно иные и будят абсолютно другие эмоции.
Ощущения и переживания детского ума при чтении сказок Милна можно сравнить с чувствами, что вызывают «Венский вальс» Штрауса, ноктюрны Шопена и «К Элизе» Бетховена. А фольклор в сравнении с ними слышится как однозначный барабанный бой.
Не нужно отрицать ни того, ни другого. Просто благодаря таким писателям, как Милн, музыкальный… простите, сказочный слух детей становится намного тоньше, изощрённее, изящнее, чем у прежних поколений.
А ведь не стоит забывать, что дети рано или поздно превращаются в нас, «взрослых».