Если по-серьезке, то я не собиралась к нему возвращаться и назад его не звала. Я в очередной раз пошла на поводу у своих эмоций. В очередной раз вдохнула сладкий аромат, который источал этот отравленный букет — наше с ним черт те что. Теперь в этом букете появилась еще одна нотка: эта... ну... она, короче. Безмозглая стерва на букву Л.
Не знаю даже, с чего все началось. Может, с извечно женского «жалею», мне вообще-то столь чуждого. До меня потом, поздненько этак, доходит, что не хотел он моего жалейства, что он — не тот совсем, кем был и кого, возможно, следовало когда-то жалеть, но не дожалели. Доходит, но сердцу ведь не прикажешь.
Я даже до того дохожу в своем жалействе, что непродолжительное время меня голодным, яркоглазым зверем гложет бескомпромиссность моих же собственных принятых решений: не бежать сломя голову детей ему рожать, не зашиваться в его бизнесе до полуобморока, не терпеть его кошмарный стиль работы и полное отсутствие нормального общения в ведении дел. Не прогибаться под него (кроме постели, что тоже свести на «нет»). Не жить с ним. Не быть с ним.
Итак, я шифруюсь перед Рози и тем паче — перед Каро. Перед самой собой шифроваться бесполезно, поэтому просто пытаюсь забыть: с кем не случаются припадки.
Кстати, о припадках: у Каро довольно сложно проходит беременность. Я бы даже сказала, что протечение это выводит ее недуг на новый уровень жесткости.
Это поначалу я заставила себя обрадоваться за них и даже прикольнуться, мол, рисковые ребята. Теперь же про себя не раз уже костыляла ее, но больше — Симона. Он-то должен был знать, что ее ждет. Тут не один только токсикоз, хоть и он тоже, родимый, а полная жесть: физическая слабость, психическая неуравновешенность, дезориентация, мигрени, очень уж участившиеся, спазмы живота. И это только то, что происходит у меня на глазах.
Симон, которому, нет-нет, предъявляю, внешне почти не переживает. Мне не понять этого расслабона. Я не врач и теперь, как никогда, убеждаюсь в правильности того, что я не врач. Он же попросту выписывает ей особые препараты, жесткучие, как я понимаю. Препараты симптоматически снимают с нее на время ее жесть. Из-за них она то и дело пребывает в успокоившемся полу-трансе, а я — в новоявленном стрессе, поскольку такое ее успокоение меня, естественно, не успокаивает.
Лишь один раз пытаюсь легонько ткнуть Симона — а как же, мол, ребенок, чем провоцирую категоричное:
— Значит, с ребенком будет то, что будет!
Мать ему важнее. Он тут же извиняется за свою вспышку гнева и тем самым обнаруживает передо мной, насколько и сам переживает.
Отчасти «прощаю» ему, когда из-за подозрений в сердечной недостаточности у плода проводят «сердечное» УЗИ. Я осознаю наконец, насколько теперь, по факту бесполезны мои переживания, и больше его не достаю.
Случается у Каро и такое, что она проповедует собственные глубинные размышления, но проповедует без временного контекста, проще говоря, бредит.
Пребывание в такой момент в ее компании тем более жутко, что держится она при этом нормально и спокойно.
— Представь, — говорит она мне, — что уже не будешь молодой. Красивой.
В нормальном, не помешавшемся состоянии она «забыла» бы признать, что я красива.
— Это наступит, Кати. Наступит неизбежно. Неумолимо, как морщины.
У Каро такой тип кожи — гладко-матовый и чистый в школьные годы, но, как скоро выяснилось, склонный к ранним морщинам. У меня и кожа не такая матовая, и вообще свои «проблемки», которых нет у Каро и из-за которых я никогда не думала ей завидовать. А вот она из-за того, что у меня не было морщин ни в двадцать пять, ни в тридцать, что нет и после тридцати, всегда отчаянно завидовала мне.
Но она права, конечно.
— Сейчас ты не ощущаешь одиночества, ведь ты и Рик — любовники. И ваша страсть не поддается описанию. Ты будто на крыльях летаешь. Ты молодая, свежая. Ты привлекательная и красивая. Ты чертовски сексуальна и будешь оставаться такой еще годы. Но и это пройдет. Готова ли ты к той бездне, что ждет тебя тогда? К пустоте и глухоте? И к одиночеству?
Она не дожидается, что я отвечу, а я и не спешу с ответом. Я должна слушать ее, и я буду слушать ее еще. Пусть выговорится. Пусть выскажет мне все, над чем так долго думала. Мне кажется, ей это полезно и за время собственной терапии она приобрела обширные психоаналитические навыки.
— Конечно, не готова. Тут дело даже не в том, что у тебя этот твой новый трип. Что ты живешь сегодняшним днем, берешь от жизни все, что захочешь. Но даже не будь его — сейчас ты не можешь быть к этому готова. Никто не может. Природой так устроено. Как ни готовься — заранее не получится. Оно и к лучшему. Узнай я раньше про токсикозы эти...
Ее рассуждения — суть производное того, что выпало на долю ей. Когда она думала о моем, то думала не только обо мне, а меня, наверно, лишь позже подключила. Пусть — так даже аутентичнее.
— Я просто хочу, чтоб ты задумалась. Чтоб хотя бы в теории представила. Ты не почувствуешь, но хотя бы... хотя бы... Вот я и представить не могла, когда жила одна в Милане... сидела в четырех стенах... маялась... после той свинг-вечеринки... не знала, от кого... не знаю, от кого...
У нее словно заедает пластинка.
Все, понеслось. Хуже всего эта дикая спонтанность, когда даже переключиться не успеваешь. Каро, да у тебя все прям, как в жизни, е-мое.
Блин, жутко как. Все-таки не специалист я, иначе, наверно, научилась бы реагировать спокойно. От этой вспышки диссоциации у Каро, такой спокойно-рассудительной, за мгновения меняется взгляд — он устремлен теперь куда-то вдаль и видит то, о чем она рассказывает и чего не было на самом деле.
«Она сумасшедшая».
Нет. Нет. Я не должна так думать.
Соображаю, каково есть и будет отцу ее ребенка, пока сама наспех набираю ему сообщение.
Мгновенно получаю ответ — он просит:
Пусть говорит, не препятствуй. Дай ей выговориться, она потом забудет.
Не каждый способен удержаться, чтобы при виде безумия самому не стать безумным.
Подавляю в себе надвигающееся головокружение и безотчетное беспокойство, как если бы она могла меня этим заразить. Призываю на помощь чувство ответственности за Каро, чувство сострадания и даже своеобразную сестринскую любовь. Наказываю себе быть сильной и делать, как он говорит.
Срабатывает — Каро снова видит меня и «забывает» досказать про мнимое происшествие в Милане, где кто-то из тех якобы сделал ей ребенка.
— Прости, Кати, если тебе неприятно это слышать, — продолжает Каро — теперь не о «Милане», а о своих заботах на мой счет. — Но — или это, или же ты отпустишь Рика...
— ...я его не держу... — говорю я в сто-первый раз, — ...ты не понимаешь...
— ...отпустишь эту жизнь и начнешь устраивать себе новую. Настоящую. Как я.
Когда она так говорит, я, как правило, киваю и напускаю на себя задумчивый вид. Будто взвешиваю ее слова, рассматриваю указанные ею альтернативы.
Сейчас в ДольчеФреддо я киваю Рози, будто соглашаюсь с тем, что она там мне впаривает про прилавки и ресторанно-концептуальные новшества.
жестко
жестко жестко
ты жестко нужна мне Кать
Каро — она права, хоть и безумна. Мне нужно думать о себе, но и о нем я теперь тоже немножко думаю. Так сказать, поворачиваю мое жалейство в конструктивное русло.
В ответ на «вызов» я шлю ему нагло ухмыляющегося смайлика и выключаю у себя вай-фай.
Я ж не говорила, что после того раза будет еще раз.
Он теперь, наверно, обиделся — пусть обижается. Я, может, в тот момент вообще больная была — гриппом, отчаянием и жалейством. Я не отвечала за свои поступки.
В конце концов, думаю — и это совсем уже шизофрения получается — если сильно ему приспичит, он же как — приедет и возьмет сам.
«Раньше ты не особо вырывалась» — говорю себе. «Будешь ли теперь?»
И, как и раньше, уже сам вопрос повергает меня в состояние взбудораженного возбуждения, в котором сама себе отвечаю:
«Поживем — увидим».