Читать интересную книгу В садах Эдема - Владимир Данчук

– Неужели один лежал?

– Нек, с маминькой.

– А мы?

– А мы ему обек (обед) носили.

– И он ел? – недоверчиво спрашиваю я.

– Га! – по инерции бодро отвечает она.

– Ел? Сам?

– Нек… – теряется она и тут же спохватывается. – Маминька ела!

– То-то же. А Иванушка?

– Нек…

– А он что ел?

– Кага прихол гамой, скал кухать хыдкости…

Теперь котёнок выспрашивает про жизнь Лизину:

– А какие игрушки ты берёшь с собой в ванну?

– Плывучих зверей мохно взять…

– Каких, например?

– Ну, гусь…

И оживляется:

– А вок сканция «Аврора»!

И, обращаясь к котёнку:

– Сканция от слова «осканавливаться».

По дороге домой я обронил кошелёк, меня окликнули. Поблагодарив, я поднял кошелёк. Идём дальше.

– А шко тибе кричали?

Хм, мне кричали «эй, парень». Как-то не солидно. И я говорю:

– Мне кричали: дядя, иди сюда!

– А почиму они тибе кричали «дядя»?

– А как же им кричать?

– «Отесинька!..» – говорит она убеждённо.

Я смеюсь:

– Это я для тебя «отесинька». А для них – кто?

– Дядя… – медленно и почему-то смущённо говорит Лиза и вдруг останавливается и, обняв мою ногу, прижимается ко мне.

Оля на всенощной, и Иванушку кормлю я:

– Эй, братец! Не хватай так бутылочку! Мешаешь.

Лизанька вмешивается:

– Я же в х’аме (в храме) не хвакаю конфеты.

Мне любопытно:

– А как?

– Беу (беру) с поклоном!

06.11.84

Укладывая Лизаньку спать, кроватку я, по обыкновению, подкатил к столу и, наказав ей спать, занялся своими делами. Минут через пять вспоминаю: как там Лиза? Гляжу, а она, поймав мой взгляд, машет ручкою:

– Пихы, пихы (пиши)! Я зак’ою г’азки, зак’ою…

Дочитал «Невидимую брань» Никодима Святогорца (М.,1892, переиздана в Джорданвилле в 1966), но ни слова не успел записать. А книжка хоть и не столь увлекательна, но читалась с интересом – «техническим». И многое намеревался выписать.

Зато «Мелочи из запаса моей памяти» Дмитриева читал, не торопясь:

«Лучшее в старину было то, что образ жизни был простее (но эта простота была бы нам совершенным неудобством и лишением), что люди были радушнее и жизнь была дешевле. Мотовство было частное, но не было общего, т. е. роскоши. Воспитание детей почти ничего не стоило; впрочем, не многому и учились…»

Комары нас просто одолели; по вечерам устраиваем настоящие сражения… Лизанька, уже готовая ко сну, сидит на диване, следит за нашими прыжками; я повествую:

– …Комарики ведь такие невнимательные!

– Почему?

– Потому что в паутину попадают.

– Эко мухки попагаюк… (мушки попадают)… Эко мухки незамечательные…

– Не замечательные? Почему они не замечательные?

– Покамухко не замечаюк…

Оля:

– Как мне Иванушка понравился!

Лиза:

– А раньхэ не нравился?

– Лизанька, я варенье принёс! – возвещаю от двери.

– Какое? – слазит она с дивана.

– Малиновое.

– А от него зю бки не боляк?

Опять в кроватке – обнимает меня и зовёт Олю:

– Маминька!.. Смок’и, как я отесиньку поюбила!.. Гахэ (даже) отцепиться не могу!

Лизанька и бабушка пекут пироги и беседуют.

– Батюхка меня п’ичащает, покамухко я маминьку с’ухаюсь… – говорит Лизанька.

– Не больно ты её и слушаешь… – возражает бабушка.

– Мы – люди г’ехные, – сокрушённо отвечает Лизанька.

11.11.84

Ночью выпал снег, но продержался только полдня. Я пришёл домой вчера вечером – четверо суток провёл в храме (усиленное дежурство); заплатили по 114 рублей. Подоходный налог с этой суммы будет взимать райфинотдел; с жалования отчисляет бухгалтер. «Держи деньги в кармане», – предупреждают коллеги (т. е. «наготове» – не сумеешь выплатить сразу, пойдут пени).

Вчера втроём ездили ко всенощной. Лизанька брала с собою розовую пластмассовую уточку, и на обратном пути эта уточка расспрашивала Лизаньку обо всём на свете. Я нахохотался, слушая её ответы…

– Ой, что это?

– А эко к’ан (кран). Он гом (дом) скоит (строит)…

– А как он строит?

– Поднимаек кийпичики и ск’адывает навейху…

Но прерывает лекцию и кричит, привставая с моих колен:

– А вон забой (забор)!

– А зачем забор?

– Шкобы астения не с’ывали!

Выходим из автобуса.

– А почиму хафёй (шофёр) похох на майчика?

– Молодой ещё.

– Ухэ дядя?

– Да, дядя. Уже работает.

Подумала немного и качает головой:

– А ицо (лицо) совсем как у майчика…

Записываю 1-й том «Истории поэзии» Шевырёва – книга, совершенно невозможная в наш век специализаций; впервые я знакомлюсь с таким широким, «цивилизационным», взглядом на словесное искусство человечества; и пусть этот взгляд «приблизителен» и не совсем верен во многих частностях, но такой точки обзора я не встречал в современной литературе. Похоже, что чисто светская словесность зародилась на юге Франции, в Провансе, и была разнесена труверами по всем европейским дворам. И там же столетиями кипел котёл ересей.

Взял «Записки» Тучкова (наткнулся в каталоге), но он оказался лишь однофамильцем Бородинского героя, жена которого создала Спасо-Бородинский монастырь.

16.11.84

Оля записала:

«– Бабухка, ты такая говорунья!.. Всё говоих и говоих. А маминька такая сиёзная (серьёзная), всё молчит и молчит…

Это Лизанька сказала на кухне, сидя за ужином.

Как-то мы читали с нею книжку Л. Толстого «Рассказы о животных». Прослушав рассказ «Акула», Лизанька спросила:

– А шко с ней (т. е. с акулой) потом бугик?

– Ничего. Убили её, и всё.

– А потом она воскреснет?»

Читаю Самарина («Сочинения», т.1; М., 1900). Уже статьи по польскому вопросу придают этому тому неубывающий интерес (неужели и вправду царь и правительство его настолько не доверяли своему народу, благоволя и снисходя к панам и баронам? – мысль обидная, расхожая в современной историографии). Но с гораздо большим интересом я, разумеется, читал статьи литературные. Полемика с Белинским меня просто захватила. Я не поленился полистать корифея нашей критики. Картина поразительная… Оба правы. Славянофилам явно не хватало вкуса, важность и великость их идеи подавляли в них восприятие художественного; эстетические суждения славянофилов даже если и верны, то настолько общи, что неприменимы ни к какому конкретному примеру; даже в этом случае они верны – как мировоззрение, но ни как сочувствие прекрасному, ни как впечатление и созерцание. Оба – и Самарин, и Белинский – недостойно мелки в своих придирках к оппоненту. Но Самарин великолепно вскрывает картину непонимания современниками даже того первого чувства, что вообще породило интеллектуальное движение «славянофильства», а Белинский блестяще отстаивает право искусства быть вне любого «направления».

Вот Самариным обличается главный приём «западников», которым они, без зазрения совести, пользовались ещё полвека: «Система спора, принятая критиком в отношении к славянофилам, так удобна, что действительно трудно от нее отказаться. Обыкновенно он навязывает им то, чего они никогда не говорили, а потом опровергает их тем, что они первые сказали».

Но и упрёк Белинского верен: «Критик «Москвитянина», мы уверены в этом, человек умный и начитанный, который знает все возможные теории и системы искусства, особенно немецкие. Это, бесспорно, очень хорошо; но одного этого ещё очень мало для действительного понимания искусства: для этого прежде всего и больше всего нужно то врожденное эстетическое чувство, тот инстинкт, тот такт изящного, которые обнаруживаются не в теории, а в её критическом приложении к произведениям искусства».

Самарин цитирует Никитенко, статьи которого мне не попадались. Но вот одно место из его обозрения «О современном направлении русской литературы» мне показалось особенно важным (кажется, Розанов в этом же смысле говорил о «клеветническом» характере русской литературы):

«Наши нравописатели-юмористы, выставляя перед читателями одну нелепую сторону помещика, чиновника, забывают вовсе другую, где нравственный и общественный их характер должен быть понят и изучен с одной точки зрения, спокойно, без ярости и озлобления. Им беспрестанно мерещатся Ноздревы, Собакевичи, Чичиковы. За этими безобразными лицами, отчасти действительными, отчасти вымышленными, хотя и не с дурным намерением, они не видят важных нравственных преобразований, совершаемых в нашем поколении чувством национального достоинства, испытанным и восчувствованным злом полуобразованности, необходимостью обозреть свой быт оком зорким, незакостенелым в предрассудках и невежестве, и, наконец, могучим влечением века, полагающим печать отвержения на всякую вольную слепоту ума, на апатическое бездействие духа. Ежели есть у нас и Ноздревы, и Собакевичи, и Чичиковы, то рядом с ними есть помещики, чиновники, выражающие нравами своими прекрасные наследственные качества своего народа с принятыми и усвоенными ими понятиями мира образованного; есть помещики и чиновники, столько уже просвещенные, чтобы понимать и выгоду, и славу просвещения, потупляющие со стыдом свои взоры пред картиною того прошедшего, где темное невежество спокойно ело и спало, но где оно только ело и спало. Вы их встретите везде, и в глуши провинциальной, среди забот служебных и житейских, – иные из них действуют, другие безмолвно в глубине сердца воспитывают прекрасные побуждения, достойные быть делами. Конечно, люди эти рассеяны поодиночке, не соединены еще в одну общественную силу, но они умножаются и, следовательно, более и более наполняют собою разделяющие их промежутки».