Читать интересную книгу В садах Эдема - Владимир Данчук

– И что ещё нужно?

– Надо ходить на «летучки».

– Извините, мне это не нужно. Да и вам, по-моему, тоже… Шум и гам, больше ничего.

В таком духе мы перепирались минут десять, пока его не отозвали. Я давно заметил, чем проще и трезвее аргументы, тем беспомощней любая демагогия, и широко этим пользуюсь. Мы ещё несколько раз сталкивались с ним по этому поводу, но вот на днях он сказал мне, что «бригада требует моего присутствия на летучке» – мол, у них ко мне какие-то претензии. «Ладно, – сказал я, – приду, раз такое дело». Ничего хорошего я не ждал. При редких, мимоходом, встречах с коллегами по утрам, когда я шёл с работы, а они расходились из конторы по участкам, они заговаривали иногда со мной игривыми женскими голосами, я так же легкомысленно отшучивался и считал, что все ко мне прекрасно относятся, пока однажды женщина с соседнего участка, часто меня выручавшая по мелочам, не сказала мне: «Смотри, Володя… Наши тебя невзлюбили…» Я был ошеломлён: с чего бы это? Она только пожала плечами.

Так что я был готов к холодному приёму. Правда, действительность всё же превзошла степень моей готовности. Я слегка оторопел от беспричинной злобы, с которой эти милые женщины выкрикивали мне какие-то бессмысленные обвинения, из них я уловил только одно конкретное: что я… не хожу на «летучки». Бред какой-то.

– Стоп! – сказал я. – Секундочку. У кого-то есть претензии к качеству моей работы?

– Нет, о работе никто не говорит… Участок убран, спору нет…

– Всё остальное я считаю несущественным. Но если вам не нравится сам стиль моей работы…

– Не нравится!.. Единоличник какой-то!..

– Тогда я ухожу.

Когда в кабинете начальника я писал заявление об уходе, он пробовал меня уговорить: мол, пошумят, погалдят и успокоятся. «Нет, – сказал я. – Слишком нервная обстановка, меня это не устраивает. У меня своих проблем хватает».

Уже с неделю идут настоящие осенние, затяжные дожди: зарядит с полуночи и льёт тихо до полудня. Четыре дня назад приехала Танечка с Леночкой; на следующий день после приезда я отвёз их к отцу Иоанну, там они и остались – увы. В эти как раз дни Лизанька и Олечка переболели жестокою простудою, и я поэтому потерял работу в храме: отработал день, и меня звали остаться в ночь – я приехал домой перекусить и попрощаться, но дома застал всё вверх дном и Олю на диване…

Иванушка съедает за один присест 350 грамм; выписанного питания не хватает, кормим простоквашею из рыночного молока – у Оли его почти совсем нет.

Лизанька уже сама одевается и пробует сама есть. Твердит мне: «Ига!..» – а я не понимаю:

– Игра, что ли?

Она сердится, хмурит бровки и совсем уже обижается, когда я пожимаю плечами:

– Ига!.. Разве можно иг’у кухать?

– Ах, еда! – догадываюсь я.

16.10.84

С 15-го числа я числюсь в сторожах Покровского собора; сегодня вернулся с первого дежурства. Ехидный бригадир сторожей, с которым я повздорил ещё на Пасху, взял с меня расписку: мол, обязуюсь не читать книг в рабочее время. С пылу, с жару – и от неожиданности – я подписал эту глупость – дурацкий колпак гордости! – теперь морщусь от стыда и неестественности. Но – не читал.

А дело было так. Во время пасхальных дежурств всё свободное время, которого было немало, особенно по вечерам, я, разумеется, проводил за книгою, примостившись в любом более или менее подходящем уголке. Бригадир, наткнувшись на меня в первый раз, сразу заявил: «А читать нельзя!» Я искренне удивился:

– Почему?

– Мы на работе.

– И что надо делать?

Момент для своего замечания Васильич выбрал неудачно: мужики только что разлили по полстакана водки, и он со своим стаканом проходил мимо меня к закуске. Я от выпивки отказался и сидел в сторонке… Он замялся, оглядываясь, но на нас никто не смотрел, все шумели у стола.

– Ничего не делать. Все сидят, и ты сиди… Не пьёшь – твоё дело. Так сиди.

– Это глупо, – спокойно сказал я.

– Ишь, умник… Не сработаемся мы с тобой.

Я пожал плечами: не сработаемся – значит, не сработаемся. И сказал:

– Вам виднее.

Надо сказать, что к церковным служащим я, начав бывать на службах, относился с невольным благоговением. Мне нравились благообразные старики с аккуратными бородками, строго обходившие храм с тарелкою или просто мелькающие в толпе молящихся по своим таинственным делам. Я в них невольно видел людей, о которых читал в книгах: это – старина, это – остаток того, настоящего русского народа; не с нашей легковесною верою вставать в их ряды. И когда на всенощной к Покрову помощник старосты, Василий Андреевич (удивительно милая личность, у него даже во взгляде просто светится ум и заранее обещана ласка) подошёл ко мне и зазвал в конторку, я заволновался предчувствием.

– Вы где работаете?

– Только что уволился из дворников.

– К нам в сторожа не желаете?

– К вам?.. – кажется, я даже покраснел. Сказать «недостоин»? Уж слишком трафаретно. – Не знаю… Я курю.

– Вредная привычка… Ну, так как? Пойдёте в сторожа?

– Если подхожу… С радостью.

Правда, к этому времени я уже знал, что далеко не ангелы расхаживают по храму в синих халатах, за лето я частенько подрабатывал около церкви, но с суждениями не спешил, предпочитая оставаться при своём благоговейном заблуждении.

Вчера утром Василий Андреевич привёл меня в сторожку – шла пересменка – и сказал:

– Вот наш новый сторож – Володя… Будет вместо Юры. А это наш бригадир, Михаил Васильевич. Вы должны быть знакомы.

– Знакомы, знакомы… – пробурчал мой недоброжелатель, подавая мне руку.

И как только помощник старосты ушёл, он тут же начальническим тоном сказал:

– Пиши, студент, расписку – никаких книг на работе.

– А Евангелие?

– Не умничай.

Я усмехнулся, но на душе стало тяжело. Не из-за книг – из-за этой беспричинной враждебности. А всё равно – около храма (ведь даже мечтать не смели).

С Танечкой и Леночкой мы встретились в субботу на всенощной. Оля с тревогой заметила, что Танечка плохо себя чувствует – оказывается, простыла. Мы увезли их к нам, и Олечка принялась за лечение… Они прожили у нас два дня, Танечка ожила, и вчера вечером к нам приехали в гости о. Иоанн с матушкою и увезли наших гостий снова к себе. Леночка и Лизанька в эти дни были предоставлены самим себе и баловались с утра до вечера.

Бабушка несёт Лизаньку к окну – постоять на подоконнике (в плохую погоду это – любимое развлечение: поглазеть на улицу). Но Лизин взгляд падает на иконы.

– Вок, Богоодица на кибя смок’ит, – с упрёком говорит она бабушке и добавляет скорбно. – А ты Её не любих…

– Почему не люблю? – оправдывается бабушка. – Я Её просто не признаю.

Обедаем. Лиза сползает со своего стула, тащит его к холодильнику и снова вскарабкивается на него.

– Ты куда это, Лизанька? – спрашиваю я.

– Сейчас, сейчас… – торопливо отвечает она и, уцепившись за край дверцы, тянется на цыпочках.

– А-а! – говорит разочарованно, – эко лук! А я-ко гумала, кук шко-нибуг такое…

– Какое?

– Такое! С’аденькое!

Капризничает, надула губки:

– А почиму так мало?

– Лиза! – с упрёком говорит Олечка. – Как тебе не стыдно!

– А кибе бо-ольхэ… – уже плача, отвечает Лизанька.

– Ну, так что ж, что больше? Я же больше тебя.

– Га-а… ма-ало!

– Какая нехорошая, жадная девочка! – в сердцах говорит маминька.

– Не давай ей совсем ничего, – строго говорю я.

Лизанька недоверчиво, сквозь слёзы, смотрит на меня. Я качаю головой:

– Словно ты не наша девочка…

С рыданием:

– Ваха!

19.10.84

Позавчера к вечеру вдруг похолодало, поднялся ветер, закружила метель, и нынче Лизанька выходила погулять уже с лопаточкой – покопаться в снегу.

У Олечки окончательно пропало молоко.

Щёчки у Иванушки по-прежнему пылают диатезным румянцем и шершавы на ощуп – чешет он их отчаянно.

Вечером моих «именин» (утром я причащался) появился о. Иоанн – приятное завершение торжественного дня. Я угостил его венгерским вермутом (утром мне его подарила матушка). Провожал я батюшку в начинающуюся метель.

Звонил Маше: она печальна – Юра уехал вновь; на это раз не только уволился со всех своих работ, но и выписался. Прямо горе. И Катенька у них простыла, гриппует.

Написал письмо Чугунову – в Москву (они хотят приехать к нам на Казанскую):

«Жизнь наша беспорядочна по-прежнему; времени хватает только на самое необходимое; читаю и пишу урывками и украдкою. Размышляю, покоряюсь и тревожусь – то ли Богу угодно сие, дабы не развеличалось до небес моё высокоумие („таков, Фелица, я развратен”), то ли лень моя и мечтательность, давняя губительница, окрадывают, злорадуясь, дни мои, беспечные и праздные.

Редко покидаю дом без Лизаньки. То на молочную кухню, то в учреждение какое, то в библиотеку, то с визитом к знакомым – маленькая девочка топочет со мною, ухватясь за палец. Я привык к этому и уже скучаю и теряюсь без неё в толпе.