спросил:
— С лицом у тебя что?
Тот удивлённо крякнул и, видно было, вздёрнул бровь, но ответил:
— Штепняков гоняли когда, палицей меня угоштили. Ежели б не Невжор… Ну, то дела давние, припоминать неохота. Давай-ка, волчонок, о тебе потолкуем: што там с проклятием-то твоим? Моему-то рылу уж не помочь, так и чего об нём говорить, а у тебя-то иная притча.
Горазда и впрямь кликали Рылом. Но прозвище это было, видно, только для своих, и когда Завид решил повторить, его осадили. Напомнили ещё, чтобы и Жбана так не звал, не то схлопочет. Лишнее, сказали, услыхал, о чём ему знать не следовало, а теперь пускай позабудет да не вздумает при других сболтнуть.
Для чего людям прозвища, которые хранятся в тайне, Завид доискиваться не стал.
Сидя за столом во дворе, мужики вполголоса толковали о проклятии. Говорили больше Горазд и Дарко, поглядывая на корчмаря, а тот глядел из-под бровей, скрестив руки на груди, и помалкивал. Молчал и Завид, потому как был занят едой.
— Да не отберут у тебя кашу! — прикрикнул, не выдержав, Невзор, однако наперекор этим словам дёрнул миску к себе. Завид не пустил, зарычал и схлопотал ложкой по лбу, а миску у него всё же отняли. Правда, корчмарь тут же и поставил её рядом.
— Ложкою ешь, а не мордой ныряй! — наставительно сказал он. — Люди увидят, сраму не оберёшься…
Завид, недобро на него поглядев, смолчал и всё же взял ложку.
Горазд и Дарко меж тем горячо заспорили. Один говорил, надобна птица-жар, другой — что птицу ту ещё поди добудь, а для начала отыскать бы колдуна, того самого, что проклял, он-то проклятие обратно повернуть и сумеет.
— Поди его сыщи! — отмахнулся Дарко. — А птица известно где: в царском тереме.
— И в какой же она горнице? — ехидно спросил Горазд. — А дружину, работников как обойти? Ну, ведаешь? Колдуна легше найти. Радима попытаем…
— Ищи того Радима, как ветра в поле!
— Нешто он дело покинет? Будет где гулянье, придёт.
— Да что ж ты творишь, бестолочь! — прикрикнул тут Невзор и отнял миску, которую Завид взялся уже вылизывать.
— Ложка твоя только мешает, — огрызнулся тот, но миски обратно не получил. Корчмарь её унёс, а Дарко и Горазд, обратив на это мало внимания, опять заспорили, теперь уж о другом: легко ли подступиться к колдуну и захочет ли он снимать проклятие.
— Да отшего бы и нет, ежели он в шердцах такое молвил, — сказал Горазд. — Шовештно ему, пожалуй. Поможет, отшего нет…
— Ежели для него обыкновенное дело — вот так-то людей проклинать, нешто у него совесть имеется? — не согласился Дарко. — Ещё и мы схлопочем… Да посуди сам: нешто колдун не мог отыскать Радима, а через него волчонка, ежели, значит, устыдился бы да решил снять проклятие?
— Оно так-то, — нахмурился Горазд и поджал губы. — Эх, беда…
Они задумались, примолкли, вздыхая и качая головами, морща лбы и почёсывая в затылках. Попеременно то один, то другой набирал воздуха в грудь и будто хотел что сказать, но так и замолкал, с досадой хлопая ладонью по столу.
— Ишь ты, — сказал вернувшийся Невзор. — За двоих трескает.
— Ясно, оголодал, — кивнул Дарко, не глядя на Завида. — Я ж думал, свезу его да один ворочусь, а оно, значит, как вышло… На себя токмо хлеба и брал, да ещё с полевиком делились.
— Да я не об том. Он уж за твою кашу принялся, покуда ты зевал.
Тут Дарко заметил непорядок, однако сделать уже ничего не мог, только взглянул недовольно. Завид, прищурившись на него, доел, а потом взялся доскрёбывать остатки ложкой, раз уж вылизывать не разрешают.
— Уймись, окаянный! — прикрикнул Невзор и вздрогнул, будто его холодом пробрало. И миску опять отнял, унёс.
Судили, рядили — что делать с Завидом, так и не решили. Покуда велели в корчме помогать, рядом с Невзором держаться, когда кружку поднести, когда со стола убрать, а если Ёрш заглянет — в комору бежать и носа не казать. Это на первое время, пока что иное не выдумают.
Пришёл вечерний час. Небо потемнело до срока, дождик стал накрапывать. Люд в корчму идёт не шибко, да и место такое, вдали от большака. Кто едет к Рыбьему Холму или в Косые Стежки, те, может, остановятся, а если никто не едет, то и работы нет. Мокше и одному делать-то нечего, и отчего Невзор приискивал себе ещё работника, неведомо.
Всё же сколько-то людей пришло. Пьют, разговоры ведут, на Завида поглядывают. Слышно, поговаривают: тот самый, мол, что Ершова сына искусал. Видать, не в себе парень.
— Слышь-ко, — с ленивым любопытством спрашивают у корчмаря, — это родич твой?
— Родич, — цедит Невзор, а сам на Завида шипит: — Губу опусти!
А тот и не замечает, что скалится.
Люди нагляделись, уж говорят о своём, а Завид воздух нюхает да в чужие миски заглядывает. Думает: если в клетке не заперли, так можно подойти, что-нибудь выпросить, вот хоть вареник… И вспоминает, что не зверь он больше. Невзор уж его о помощи не просит, справляется сам, только отодвигает с пути и шипит:
— Скройся с глаз!
Отошёл Завид к печи, опустился на четвереньки, лечь хотел на притрушенный болотным сеном пол — Мокша вовремя углядел, за ухо его поднял. Стоит Завид, куда деться, не знает. Тут видит — на одном из столов капуста да яблоки мочёные! Сам не заметил, как подошёл, уставился жадно.
Мужик, сидящий за столом, поглядел на него в ответ, дожевал, утёр капусту, свисшую из угла рта и застрявшую в бороде, и спросил с подозрением:
— Чё те надобно?
Сложил Завид руки на груди, как прежде лапы складывал, да и заскулил тонко, выпрашивая яблоко.
— Ах ты ж дурень проклятый! — заругался Невзор, бросая кружки на первом же столе и спеша подойти. — Мало мне с тобою мороки!
— К волхву бы его, слышь-ко, — сказал кто-то. — Вишь ты, неладно с парнем. Отроду он такой?
Корчмарь отмахнулся, ничего не ответил. Сгрёб Завида за плечо, да и вытолкал прочь, под дождь, поволок его в хлев.
— Тут, — сказал, — со свиньями сиди, самое тебе место! Наверх полезай — вот те сено, вот те тулуп, вот лучина — умостись, пока не догорит, да и спи до утра. В бочки с рыбою солёной ежели руку запустишь, в другой раз во дворе ночевать станешь, так-то! А отхожее место туточки, не запакости мне хлев-то. Ишь, в лесе жил, молился пням…
Он ушёл, а Завид не спешил полезать наверх. Было ему обидно и горько.
— Будешь тут к