— Истекая кровью? — хмыкнул Марк. — Так это ж разве изнасиловал? Это ж по любви, детка. Он же знал, что живым оттуда не выберется, а так ты его навсегда запомнишь.
— Я и запомнила. Он даже кончить успел. Так с хером во мне и улыбкой на губах и умер. Царство ему небесное. А тебя как первый раз трахнули?
Марк привычно хотел завести песню про гувернантку, точнее про няню, юную хорошенькую и развратную, история про которую обросла за много лет такими сочными подробностями, что он и сам в неё поверил. Но потом вспомнил, что всё было не так…
Много лет назад…
— Может, надо выпить? — поставила Белка на одеяло бутылку шампанского.
— Я не знаю, — сидел Марк на её кровати в одних трусах и чувствовал себя совсем неуютно. — Может, не будем? Не сейчас?
После побега, когда их с сестрой увезли в другой город, но Белка рванула за ним, а Марк обратно к ней, им уступили. Дали ещё год. Марк вернулся и жил с отцом, а мама с сестрой в столице.
— А когда? — развела руками Белка. — Когда ещё моя мама уедет на три дня? Когда ещё кто-нибудь из родственников умрёт? Когда я состарюсь? Открывай, — приказала она и стала раздеваться.
Раскрутив проволоку, Марк вцепился рукой в пробку, но смотрел не на бутылку. Он смотрел как она расстёгивает лифчик, и как без него выглядит её грудь.
Он не бредил этими тугими мячиками с кругленькими розовыми сосочками, они словно всегда были в его распоряжении. Но сейчас, когда она обнажалась для него, и раздевалась для этого, словно выглядели не так — куда более волнующе, возбуждающе, привлекательнее.
И движение, одновременно смелое и неловкое, каким она стянула трусики вдруг откликнулось таким яростным желанием, которого он в себе и не предполагал.
Трусы вздыбились. Из шампанского рванула пробка. Он её не удержал, и пенная сладкая жидкость полилась прямо на кровать.
— Марк! — Белка схватила футболку, которую только что сняла, чтобы промокнуть лужу. Её тёплое плечо скользнуло по его руке. Её горячая грудь ткнулась в коленку. Он скользнул взглядом по изгибу её спины и… пропал.
— Иди сюда, — он стиснул её в объятиях и впился в губы.
Он целовал её сотни раз, гладил грудь, сжимал неопытной рукой упругую попку. Но чтобы вот так, кожа к коже, тело к телу, живот к животу — никогда.
Конечно, он хотел большего. Один раз они даже дошли до того, что ласкали друг друга там. Но потом было так стыдно и неловко, что они долго не решались повторить.
Да не особо и торопились. Все и так думали, что они с Белкой давно спят. А Марк был из тех, кого никто не рискнул бы расспрашивать. Из тех, кому ничего не надо было доказывать, ему и так все завидовали. Но он не настаивал, и не форсировал этот их самый первый раз.
Целуя, он положил её на кровать. И от волнения и страха сделать ей больно даже взмок. Кровь пульсировала в висках, в груди, везде. Он чувствовал болезненно возбуждённый член, что упёрся в ткань трусов. Что делать с ним он более-менее понимал, но в данный конкретный момент во всём сомневался.
Руки тряслись. Он стянул трусы, откинул их ногой в сторону и посмотрел на Белку. Напряжение внизу живота словно делало его немного животным, но совсем не таким бесстрашным, как хотелось бы. Белка сглотнула и кивнула. Совсем не так уверенно, как когда она заявила «А когда?», и Марк остановился.
— Тебе будет больно, — напомнил он.
— Я знаю, — выдохнула она, но не передумала.
Им обоим было страшно. И неловко. И немного стыдно. Но ни один не хотел отступать.
— Я посмотрю? — чувствуя, что дышит через раз, спросил Марк.
Она кивнула, широко развела ноги и уставилась в потолок.
Он понимал, как, догадывался чем и знал куда. Но, боже, какое же оно всё было маленькое. И всё же он хотел сейчас туда. Пенис болезненно подрагивал и увлажнился на головке.
Марк ругал себя за свою неопытность и беспомощность, за свой страх, но сильнее всего за то, что что был уверен: он уже ни за что не остановится. Он коснулся её пальцами, там. Она была влажная. Даже мокрая. И это решило всё. Он понятия не имел что чувствует сейчас она, и ни за что бы не спросил, но знал, что он невыносимо её хочет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Он примерил головку к входу, доверившись её дрожащей руке, от прикосновения которой испугался, что кончит, так и не завершив начатое. Резко толкнулся.
Она беззвучно вскрикнула. И, наверное, надо было выйти, но, повинуясь уже не разуму — инстинктам, чему-то врождённому, безусловному, сделал наоборот. Чуть вернулся назад и продвинулся ещё немного дальше.
Как все нормальные здоровые парни он, конечно, мастурбировал. Но это… это было совсем не похоже на то, как удовлетворять себя самому. Это было незнакомо, неожиданно. Странно. Волнуясь, что делает ей больно, он снова чуть сдал назад и опять толкнулся. Белка выгнулась и сцепила зубы. А потом сказала:
— Не останавливайся.
Это всё и решило.
— Прости… Белочка… Я… — мучительно скривился он и вдруг снова его почувствовал — это нестерпимое, мучительное желание, что само подталкивало его продолжать. Само вело и подсказывало.
И он толкался и толкался в неё, теряя контроль, чувствуя, как заволакивает сознание, в ужасе понимая, как он сейчас глубоко, но ничто уже не заставит его остановиться.
Он прошёл точку невозврата. Провалился в пустоту. Дёрнулся и… кончил.
Господи, как же это было мучительно хорошо.
— М-м-м, — процедил он сквозь зубы. И снова дёрнулся, освобождаясь от болезненного напряжения. Ещё. И ещё… с каждым разом словно становясь невесомей, легче.
О, мой бог! Как же было хорошо.
— Ты как? — едва удержался он на руках, чтобы на неё не рухнуть — такая следом навалилась слабость.
— Мне очень больно, — скривилась Белка. — А тебе?
— Мне… Чёрт! Мне охуеть как, — он нашёл её губы. — Спасибо!
Он оставил на них поцелуй и скатился на бок.
— Блядь! Это было… В общем, оно стоит того. Обещаю, тебе будет так же.
— Надеюсь, — кряхтя, поднялась Белка на локти и критически посмотрела между ног. — А крови не так уж и много. Во время месячных бывает больше.
— А ты… Ну ты сама себя ласкаешь?
— А ты? — прищурилась она.
— Да, — сейчас он бы признался ей в чём угодно.
— И я. Иногда. Но сейчас не хочу, — отказалась она к его облегчению. Честно говоря, он бы наверно, всё только испортил, если бы попытался.
Они по очереди сходили в душ. Засунули в стирку бельё. А потом улеглись в обнимку хрустеть попкорном и смотреть кино, так и не сделав ни глотка шампанского.
Но это были уже совсем не те объятия, что были раньше.
Марк чувствовал близость с этой девочкой, какой не чувствовал никогда ни с кем. Это не было похоже ни на что — побывать внутри неё. Ощутить себя внутри неё. Теперь он словно любил её всю: и снаружи, и внутри.
И он… чёрт, он был так счастлив, что и не представлял на её месте никакую другую.
Он и раньше ходил с ней за руку, обнимал и не стеснялся.
Но теперь он к ней при-ка-сал-ся. Возбуждаясь от запаха. Умирая от желания. И тянул её в каждый тёмный уголок, чтобы почувствовать это снова. И оказаться внутри неё.
Томление. Желание. Соитие. Облегчение.
Тоска и нежность. Полёт и блаженство.
Она была для него всё.
Марк, которого она знала, был таким. Трогательно восторженным и необузданно озабоченным…
Марк, которого она не знала, усмехнулся и продолжил: пиздострадальцем.
Марк, которого она не знала, использовал близость для того, чтобы тупо расслабиться и получить удовольствие. Чтобы узнать что-то, что ему важно, потому что точно знал, как это развязывает язык. Чтобы поиметь того, кому принадлежит эта женщина, которую он трахнет или уже трахнул.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Марк, которого она не знала, использовал близость как угодно, но ни за что бы не назвал это занятие «любовью». Потому что «любовь» — это про Неё, а не про всё остальное.