Тогда-то в ее жизни и появился Сеня Гребнев. Он приходился ей дальней родней, какая в нынешней городской жизни и за родню-то не считается. Сын умершего двоюродного брата, он страшно мешал его вдове, переехавшей в город и срочно обустраивающей свою жизнь. И вышло почти само собой, что Сеня переехал к Ольге Михайловне и стал жить у нее. Она и в школу его снаряжала, и по кружкам водила, и в бассейн абонемент доставала на работе, и на елки билеты, и в пионерлагеря путевки. Такие обычные, знакомые по чужим разговорам пошли у нее хлопоты: к открытию магазина успеть, чтобы творог достать, потом в очередь за колбасой, на рынок за фруктами съездить. Первые два года Ольга Михайловна была абсолютно счастлива. Ей казалось, что она вновь обрела сына. Но потом… Постепенно, подспудно стала всплывать в сознании мысль: «Эрик был бы совсем другим…»
Поначалу она гнала от себя эту гадкую мыслишку, но та возвращалась снова, и уже невозможно было ее отогнать, позабыть. Оставалось только в нее поверить. Не то чтобы Сеня был плох или глуп или обладал какими-нибудь пороками. Напротив, он неплохо учился, его хвалили в школе, особенно по математике и литературе, он даже озорничал и строптивился меньше других мальчишек, и все восторгались: «Какой прилежный, какой хороший мальчик!» Но это был не Эрик! И никогда не станет Эриком! Ольга Михайловна все сильнее мучилась от этого и так старательно скрывала свое разочарование, что и Арсений стал догадываться об ее чувствах к нему. Чем больше старалась она их скрыть, тем сильнее росло отчуждение. Поступив в институт, Арсений окончательно покинул ее, сохранив лишь поверхностное чувство признательности и забитое, как гвоздь, в сознание понятие «должен». Она же ощутила непереносимую обиду, будто он смертельно ее оскорбил. С каждым днем после его ухода долг Арсения все возрастал, и все возрастала обида, не заслоняя, впрочем, надежду на внезапное всепонимание и примирение.
Но теперь, с появлением Эрика, настоящего Эрика, — а Ольга Михайловна ни минуты не сомневалась, что этот паренек из параллельного мира ее сын, она ощутила и поняла наконец свою огромную вину перед Арсением.
Она сняла трубку и заколебалась, не решаясь набрать номер. Старинные часы захрипели и начали отбивать удары. Она считала, прижимая телефонную трубку к груди. Один, два, три… Сколько раз она слышала, как бьют эти часы? Девять, десять… Может быть, она зря беспокоится? Одиннадцать… Нет, нет, что-то случилось, она чувствует это… Двенадцать… Ольга Михайловна решилась и набрала номер. У Арсения никто не отвечал. Ольга Михайловна положила трубку. Она вновь подсела к окну — ждать. Минута проходила за минутой, час за часом, а Эрик все не появлялся. Прожитая жизнь медленно, день за днем текла перед глазами. Необыкновенно длинная, однообразно нудная и отвратительно неинтересная жизнь. Отсиживание на работе, стояние в очередях, записи на «получение» холодильника, мебели, стиральной машины. Разве стоит ради этого жить? Только Эрик, тот крошечный, и этот, нынешний, был в ее жизни подлинным, настоящим, желанным. Но всякий раз, обретая, она тут же теряла.
Она заснула уже под утро, недолгим, но очень крепким, похожим на забытье сном. Но даже во сне она помнила, что ей очень плохо. И сон ей приснился странный, с полным ощущением реальности. Звуки запахи, цвет — ни в чем не было иллюзорной условности, свойственной снам. И эта неправдоподобная, голографическая достоверность ее ужаснула.
Снилось, что кто-то ходит по коридору, заглядывает в двери, двигает вещи. Вот отворяется дверь в соседнюю комнату: ни с чем не может Ольга Михайловна спутать скрип этих петель.
— Эрик!
Ольга Михайловна бросается в коридор. Дверь в соседнюю комнату в самом деле распахнута. Посреди комнаты стоит огромный сундук с инструментами, и в них роется человек. В первое мгновение Ольге Михайловне кажется, что это Эрик: светлые, стянутые в узел волосы, узкие плечи, даже рубашка как будто его. Но человек неожиданно оборачивается, и Ольга Михайловна видит его глаза — абсолютно черные, без блеска, как две лужицы мертвой стоячей воды. И ей кажется, что она узнает эти глаза и этот взгляд — призрак той проклятой блокадной ночи.
— А ведь ты чуть не убила меня тогда, — усмехается незваный гость и вертит в руках старинный ключ — тот самый, что лежал когда-то в кармане Ольгиной шубки. — Ты ведь хотела это сделать, а?
— Из-за тебя умер мой мальчик! — Сколько раз она мечтала бросить ему в лицо эти слова.
— Ну и что? Знаешь, сколько чьих-то сыновей умирает из-за меня? Чем же ты лучше других, скажи на милость? Ах нет, извини, я ошибаюсь. Обычно я просто выбираю: десятый, двадцатый, сотый, и те, на кого падает номер, умирают. Мне безразлично кто. Но в данном случае все было не так. Мне нужен был именно Эрик. И я забрал его.
— Он вернулся, — прошептала Ольга Михайловна.
— Ха-ха, глупенькая моя, неужели надеешься меня перехитрить? Вернулся? А я снова убил его. Запомни: я всегда побеждаю, даже если кому-то кажется, что я проиграл.
— Я тебя ненавижу…
Наглец расхохотался:
— Вот удивила! Ненависть и любовь для меня одно и то же! Значение имеет лишь сила чувства. Чем исступленнее, тем лучше. Ненависть можно умело сочетать со страхом. А любовь так легко переходит в слепое обожание.
Он направился к выходу.
— Я тебе не верю! — крикнула Ольга Михайловна ему вслед. — Ты лжешь! Эрик вернется…
— … Вернется! — выкрикнула она наяву и проснулась.
Торопливо поднялась и вышла в коридор. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Посредине стоял старинный сундук с инструментами. По полу были разбросаны винты, шурупы, отвертки: кто-то долго рылся в сундуке. Ольга Михайловна принялась собирать разбросанные железяки. Как будто ничего не пропало. Не хватало одной вещи: ключа от несуществующего уже замка, того самого ключа, которым она чуть не убила на мосту милиционера, что отобрал посылку для Эрика.
Глава 3
Было девять вечера — время, когда Клим покидал сцену в «Таверне № 5» Суканиса и удалялся в «уборную», то есть в крошечную подсобку с несколькими столиками, стульями и мутными зеркалами по стенам. Наина, выступавшая после Клима, пропорхнула за его спиной, обдав резким запахом духов и пота. В таверне было жарко, а в «уборной» душно до непереносимости, сверкающий золотыми блестками пиджак Клима насквозь промок от пота. Клим сбросил его. Из старенького черного портфеля, с которым когда-то ходил на работу в НИИ, вытащил бутылку и отпил несколько глотков прямо из горла.
Пить теплую водку в жару… б-р-р-р… мерзость какая! Клим фыркнул, передернулся и спрятал бутылку обратно. И в ту же минуту почувствовал мерзкую дрожь. Тело превратилось в мягкое желе, и от слабости Клим навалился локтями на хлипкий столик. Коробки с пудрой, щетки, пустые флаконы полетели на пол. Клим придвинул колченогий стул и присел на край. Пот стекал по лицу и капал с кончика носа. Клим выругался. Приступ наверняка от жары, недосыпа да еще от водки. А вернее, всему причиной то мерзостное настроение, что не оставляло Клима в течение последнего года. Это было время второй метаморфозы, как он именовал про себя последний период своей жизни, не то упиваясь мерзостью, в которую погружался, не то пугаясь, не то иронизируя. Весь год он крутился волчком, окончательно теряя себя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});