Пурикордов растерялся и обвел глазами присутствующих в гостиной.
— П-простите, Марина Викторовна, не понял вас, что вы имеете в виду? Ведь я еще не умер? Или…
— Нет-нет, ну, зачем же так, г-н Пурикордов, живите сто лет, нам всем на радость. Но я, как прямая наследница моего покойного мужа, хочу вас известить: после вступления завещания Сергея Васильевича в силу, скрипку вам придется вернуть. Мне.
В наступившей тишине Воронов с хрустом разгрыз баранку.
Мне со своего места прекрасно было видно, что Марина клокотала, но выучка, приобретенная в N-ском женском институте, давала еще о себе знать. Внешне хозяйка дома на горе выглядела благопристойно, но кто знал, что твориться у нее в сердце? Иловайская отпила из чашки остывший чай и улыбнулась гостям.
Неожиданно для всех Ольга подняла голову и, глядя молодой мачехе в глаза, четко выговорила:
— Я не позволю вам распоряжаться в доме моего отца до оглашения завещания.
— Не извольте беспокоиться, сударыня. Новое завещание написано в мою пользу, — выпустив эту парфянскую стрелу, Марина резко поднялась со своего места. Лицо ее исказила страдальческая гримаса, она странно всхлипнула и вышла вон из комнаты.
Ольга сидела, не двигаясь, уткнувшись в свою тарелку.
— Если после окончания расследования она не уберется отсюда и не оставит нас всех в покое — не жить ей, — сказала девушка не повышая голоса.
Мы все молчали, ошеломленные столь дикой сценой.
— On a toujours besoin d' un plus petit que soi,[27] — пробормотал под нос Пурикордов. Он избегал смотреть нам в глаза. Вероятно, считал, что являлся причиной столь непристойного зрелища.
Воронов тяжело поднялся с места:
— Развлеклись, пора и честь знать. Пойдемте, Елизавета Александровна, отдохнем после обеда. А на сеанс нас позовут. Разрешите откланяться.
Верная супруга беспрекословно последовала за ним. Гиперборейский сосредоточенно пил чай с баранками.
* * *
На сердце было неспокойно. Для того, чтобы немного придти в себя, я решила проведать больного Карпухина, поднялась на второй этаж и направилась в его комнату.
Подойдя к двери, я остановилась, не решаясь постучать. Все же он в постели, одинокий мужчина. Но я отбросила сомнения и, постучавшись, осторожно вошла.
Карпухин полусидел в кровати, его голову укутывал платок, придающий ему нелепый вид водевильного султана. Елена Глебовна сидела рядышком и аккуратно кормила его из ложки бульоном. Увидев меня, он отвел в сторону руку доброй самаритянки и попытался стянуть с головы платок.
— Оставьте, — замахала я на него руками. — Не трогайте ничего.
— Там у него компресс, — пояснила Косарева, — шишка уже спадает.
— Как вы себя чувствуете, Иннокентий Мефодьевич? — испытывая чувство вины, спросила я.
— Вашими молитвами, — усмехнулся он, дотронулся до затылка и скривился. — Уже лучше. Елена Глебовна не оставляет меня своими заботами, видите, с ложечки кормит, как младенца. Сейчас агукать начну.
И он смешно зачмокал.
Косарева засуетилась, принялась собирать чашки, ложки, сложила их на поднос и, попрощавшись с нами, вышла.
— Иннокентий Мефодьевич, — начала я, но Карпухин перебил меня.
— Дорогая Аполлинария Лазаревна, — улыбнулся он, — наши родители нехорошо подшутили над нами, дав нам такие длинные, неуклюжие имена. Нет, я ничего не имею против имени Аполлинария, но Полина мне кажется милее и, что важнее всего, — короче. Вы позволите вас так называть? Поверьте, в моей просьбе нет ни грана амикошонства.[28]
— Видите ли… — замялась я. — Хорошо, я согласна. Но на людях продолжайте обращаться ко мне по-прежнему: г-жа Авилова. Я не хочу возбуждать ревность Марины Викторовны. Она и так находится в расстроенных чувствах.
— Договорились, — кивнул он и попросил: — Присядьте ко мне поближе, вот сюда.
Я оглянулась.
— Почему вы оглядываетесь, Полина?
— Ищу, не притаился ли где-нибудь еще бюстик какого-либо философа: Сократа или Жан Жака Руссо. У них обычно головы очень тяжелые. Наверное, мыслей много.
— Ох, — застонал он, вспоминая. — Не надо философии. Слишком крепкая для моих несчастных мозгов наука. Лучше развлеките меня, Полина. Я больной и нуждаюсь в развлечении. Расскажите мне, что в мире происходит?
— Откуда ж мне знать? — удивилась я. — Мы же завалены снегом, и неизвестно, когда он спадет.
— Да это я знаю, — махнул рукой Карпухин. — Я не о большом мире, а о нашем маленьком, уютном мирке. Скажите, дорогая Полина, никто никого не прирезал за время моего отсутствия? А то все там, на месте событий, а я тут валяюсь, словно валенок прохудившийся.
— Типун вам на язык, Иннокентий, — рассердилась я. — Еще накличете беду. Хотя кое-что произошло… Есть что рассказать.
И, чувствуя себя неловко от того, что сплетничаю, я подробно описала Карпухину сцену, разыгравшуюся в столовой. Рассказывая, я успокаивала себя тем, что, во-первых, развлекаю больного, а во-вторых, Карпухин, в отличие от меня, давно знаком с действующими лицами и может быть, найдет в их поведении мотив, изобличающий убийцу.
— Да, Марина Викторовна дама нервная. И привыкла своего добиваться. И если она пригрозила отобрать скрипку у Пурикордова, ставлю десять против одного, — отберет. Жаль только будет — божественно играет маэстро, божественно! — Он оживился. — А хотите, я расскажу вам, как она замуж вышла за Иловайского? Я при этом раскладе присутствовал от начала и до конца.
— Расскажите, время есть, — улыбнулась я, обрадовавшись про себя тому, что Карпухин занят мыслями и не тянет ко мне руки. Видно, язвительный философ его кое-чему научил.
Молодой человек поерзал немного в постели, устраиваясь удобнее, и начал свой рассказ:
— Некий провинциальный театрик, кажется, из Богородска, приехал в Тверь на гастроли. Давали водевиль «Лакомый кусочек или бедному жениться — ночь коротка». Марина изображала субретку, служанку-пройдоху по имени Жоржетта, устраивающую свидания своей госпожи с красавцем малым, но совершенным бедняком. А ту отец хотел выдать замуж за старого богатого судью, любителя рыбной ловли. Судью играл довольно известный старый трагик Водохлебов, явный пропойца, чей внешний вид шел вразрез с фамилией и свидетельствовал скорее о питии горячительных напитков, нежели воды. Жоржетта очень старалась ради любви к хозяйке и к собственной выгоде — ведь по пьесе служанка сама положила глаз на богача-судейского. Особенно хорошо мне запомнилась сцена, когда она, одетая только в рыболовную сеть, появлялась на берегу, и судья не мог отвести глаз от ее слегка прикрытых форм. Иловайский весь млел от удовольствия, глядя на ее дефиле в огнях рампы.
Сказать по правде, артистка она никакая. Голос визгливый, не красавица, ростом, опять же, не вышла. Но было в ней некое очарование, порода, можно сказать. Ведь кто такие провинциальные артисты? Мещане, возлюбившие «высокое искусство». А Марина Викторовна — дворянка, в институте обученная. Имена произносила с настоящим французским прононсом, словно она переодетая госпожа, а не служанка на вторых ролях.
Дядюшка был настолько очарован прелестной субреткой, что ради нее пригласил весь театр отужинать у него в особняке. Труппа с удовольствием согласилась, предчувствуя дармовой обед, выпивку и подарки. Иловайский показал себя щедрым и радушным хозяином, не жалел вин из своего знаменитого погреба, хотя, по моему скромному мнению, артистам водки было бы достаточно, и, когда труппа снялась с места и укатила дальше, субретки недосчитались. Она осталась полноправной хозяйкой в доме Иловайского.
Думаю, что он просто потерял голову от увлечения «барышней-крестьянкой». Деятельность Сергея Васильевича всегда была сопряжена с частыми разъездами. Несколько раз в год он выезжал по торговым делам за границу, а теперь, когда женился на Марине, неожиданно все прекратилось. Больше он никуда не ездил, предпочитая оставаться с молодой женой, и только в последнее время в его делах наметилось некоторое оживление: начал вести переговоры с Вороновым о поставках бумаги для издания пушкинского собрания сочинений. Надеюсь, вам известно, Полина, что Иловайский был большим почитателем творчества Пушкина и везде собирал письма, документы, рукописи, прижизненные издания. У него в библиотеке специальный шкаф стоит. Он и Косареву из-за этого к себе пригласил жить — все же живой свидетель отношения поэта к ее матери.
После покупки особняка, в перестройку которого Иловайский вложил немалые капиталы, дела стали приходить в упадок, а тут еще эта блажь, прихоть — домашний театр… Нет, он совсем обеспамятел от любви.
А затея со спиритом? Знаете ли вы, сколько Сергей Васильевич заплатил проходимцу за то, чтобы тот приехал и провел так называемый сеанс? Две тысячи рублей серебром — немалые деньги! Да уж, выдумки его новоиспеченной супруги доставались терпеливому Иловайскому недешево.