— Откуда вы знаете, что она заговаривается? Может, она правду говорит?
— Да как же вам не совестно, Аполлинария Лазаревна! — с упреком глянула на меня Косарева. — Чтобы такой человек, как Сергей Васильевич, жену с ребенком бросил? Он сам мне как-то за обедом рассказывал о своей первой супруге, царство ей небесное, о дочке, о ее боннах и гувернантках. Разве можно одновременно нанять бонну и одеваться в обноски?
Поняв, что влюбленную в покойного Иловайского компаньонку не переспоришь, я задала следующий вопрос:
— Отец показывал Ольгу доктору? Говорят, сейчас наука о душевных болезнях далеко вперед ушла. Может, стоило бы истребовать консультацию?
— Господь с вами, Полина, — в ужасе замахала она руками. — Скажете тоже, душевные болезни! Чтобы к постели приковывали и холодной водой обливали мою ласточку? Сергей Васильевич ни за что бы не согласился!
— Какие глупости вы говорите, Елена Глебовна! — возмутилась я. — Вы ничего не знаете о новых методах лечения. Никто из врачей уже так с больными не поступает. Их расспрашивают, картинки разные показывают, успокаивают и им становится легче.
— Чем эти картинки смогут помочь? Ей голоса слышатся! — торжественно сказала она. — А на Руси издревле считалось, кто голоса слышит, тот чист и непорочен душой, аки агнец Божий! Со мной вот голоса не говорят, да и с вами, думаю, тоже.
— Верно, — кивнула я, не зная, то ли радоваться, то ли печалиться от того, что не осталось во мне ничего от агнца. — Не слышу я никаких голосов, Елена Глебовна. Даже когда просыпаться надо — в этот час особенно. Меня только пожарным колоколом можно разбудить.
— А она слышит! Как-то пришла ко мне и говорит: «Елена Глебовна, проходила я мимо библиотеки, а оттуда музыка неземная и голоса ангельские. Заглянула в дверь, а там никого…». Вот оно как бывает! Поэтому Сергей Васильевич и пригласил этого Фердинанта, тьфу, Господи, и не выговоришь сразу его имя.
— Ампелоговича, — добавила я.
— Верно, шарлатана этакого, чревовещателя, чтоб его черти на том свете на медленном огне поджаривали, прости меня, Господи, за срамные слова, — она перекрестилась, но на этот раз посмотрела на потолок, а не на портрет в киоте.
— Откуда вам известно, что он шарлатан? — с трудом скрыв улыбку, спросила я. Вид разгневанной Косаревой вызывал именно такие чувства. — Да вдобавок еще и чревовещатель?
— Я не удивлюсь даже, если у него обнаружится хромая нога с копытом! — в запальчивости выкрикнула она. — Когда я присела за праздничный стол, он, не раскрывая губ, изобразил столь непристойный звук, что меня в краску бросило! И как только таких людей в приличный дом за стол сажают? Его место в людской!
Продолжить обсуждение раблезианского поведения господина Гиперборейского нам помешал настойчивый стук в дверь. Косарева поднялась, и в дверь ворвалась Марина. За ней спешили Пурикордов и Карпухин.
— Полина, где ты была?! Мы тебя повсюду ищем! Уже Бог знает что подумали?
Ей вторил скрипач, утирая платком пот со лба:
— Вы даже ничего не поели. А когда Анфиса понесла вам еду, оказалось, что вас нет в комнате! Куда вы исчезли? Мы весь дом обыскали!
Пришлось с сожалением отказаться от мысли расспросить Елену Глебовну о приорах и прецепторах тайного общества. Не делать же это в присутствии Пурикордова! Но я тешила надежду, что у меня еще найдется время.
— А что, собственно говоря, произошло? — выказала я им свое удивление. — Неужели вы не могли предположить самое уместное: что я нахожусь поблизости. Я проснулась, почувствовала сильный голод и стала искать, чем можно было бы перекусить. В сумочке нашла лишь шоколад-миньон, самую малость. Этого оказалось недостаточным, поэтому я вышла в коридор, постучалась к госпоже Косаревой, и она угостила меня великолепным пирогом с капустой. Пирог я съела, не оставив ни крошки. Спасибо вам, Елена Глебовна, вы спасли меня от голодной смерти.
Слова о смерти были в данные момент не вполне уместны, и я спросила подругу:
— Есть какие-то новости, Марина?
Ее опередил Пурикордов:
— Пока ничего. Тела покойных мы перенесли в одну из нежилых комнат, где нетоплено. Час назад я в окно смотрел: из деревни к нам пробиваются люди — сверху видно было. А в низине снегу еще больше, да, не ровен час, погода опять изменится. Так что, по моим подсчетам, разве что к завтрашнему дню сюда дойдут. Больше всего меня тревожит, что властям не удалось сообщить о преступлении.
— Полина, дорогая, спускайся вниз. Лучше нам всем быть на виду — так спокойнее, — Марина подошла, взяла меня за руку, но я высвободилась. Она непонимающе посмотрела на меня: — Что с тобой?
— А что со всеми нами? — ответила я вопросом на вопрос. Предположения Косаревой посеяли во мне подозрения. — Ты хочешь видеть всех вместе, потому что кто-то из нашего общества убийца? Тебе нужно, чтобы он был на виду и не смог продолжить свое кровавое дело? А может, я не хочу вас всех видеть?! Мне не терпится покинуть этот проклятый дом и больше сюда никогда не возвращаться!
— Между прочим, — она вздернула подбородок и отступила на шаг, — смерти произошли после твоего приезда. А ты у нас впервые — почти все уже бывали в нашем доме, и ничего подобного не происходило. А о тебе говорят, что ты замешана в N-ских громких событиях с убийством попечителя и графа Кобринского![19] Мне матушка писала.
— Как можно, Марина? — обиделась я и решила ответить той же монетой. — Ты обвиняешь меня? А кому выгодно это двойное преступление? Уж не сама ли ты убила мужа и любовника: мужа — за то, что за нелюбимого вышла с подмоченной репутацией, а любовнику измены с Ольгой не простила!
— Что за бред? — ахнула она.
— Отнюдь! Мамонов, обознавшись, поймал меня в коридоре и принялся целовать, когда я на праздничный ужин шла. Интересно, за кого он мог меня принять? Только у нас с тобой были одинаковые прически и похожие платья! С чего бы ему так себя вести, если ты ему не любовница, а уважаемая хозяйка дома?
Марина потеряла дар речи. В комнату протиснулся Карпухин.
— Аполлинария Лазаревна, голубушка, не надо так близко к сердцу принимать. Никто вас ни в чем не обвиняет — это дело полиции и суда. А сейчас возьмите меня под руку и давайте спустимся вниз, попросим Александра Григорьевича сыграть нам что-нибудь, а Ангелину Михайловну спеть и будем радоваться, что мы молоды и живы. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus,[20] - пропел он, совершенно не к месту и не ко времени, лишь бы порадовать меня и разрядить обстановку.
В конце концов, я позволила увести себя вниз. Стол был уже убран. Стоял горячий самовар, а на блюде горкой красовались свежие ватрушки — Анфиса постаралась. Вороновы сидели рядком и, заметив меня, тут же начали перешептываться. Пурикордов настраивал скрипку, а певица, задумавшись, смотрела на Гиперборейского, уплетавшего ватрушки. Ольги в комнате не было.
Только я собралась спросить, где девушка, как скрипач тронул смычком струны, и торжественная мелодия Баха заполнила собой все вокруг. Я узнала «Чакону» из партиты ре-минор, которую впервые услышала, будучи с мужем на концерте в Петербурге.
А Пурикордов продолжал играть. Соло из «Лебединого озера» сменили каприсы Паганини, Брамс и Венявский. Как это было прекрасно! Скрипка пела густым благородным тембром, смычок то взлетал высоко, то трепетал под чуткими пальцами артиста, и не было вокруг ничего — ни смерти и ужаса, тайн и страстей, только мелодия, полная любви и очарования.
— Браво, маэстро! — мы аплодировали изо всех сил, а Пурикордов кланялся, прижав руки, держащие смычок и скрипку, к груди, и я была уверена, что он не видел, что стоит не перед ликующим залом, освещенным тысячами свечей, а в обычной гостиной, перед столом с самоваром и горсткой растерянных людей.
— А теперь попросим спеть нашу дорогую Ангелину Михайловну, — предложил скрипач и заиграл первые звуки романса «Черная шаль».
Перлова, не чинясь, подошла к нему и звучным контральто запела:Гляжу, как безумный, на черную шаль,И хладную душу терзает печаль.Когда легковерен и молод я был,Младую гречанку я страстно любил;Прелестная дева ласкала меня,Но скоро я дожил до черного дня…[21]
Она пела с цыганским надрывом, старательно выводя каждую ноту. Не скажу, что ее манера мне импонировала, но Перлова, действительно, обладала хорошим голосом, хотя аккомпанемент Пурикордова превосходил ее пение.
Этот небольшой импровизированный концерт грел душу и позволял забыть, что мы, собственно говоря, заложники убийцы и находимся в западне с двумя непогребенными телами. Двери занесены снегом, крестьяне из соседней деревни пробиваются к нам уже несколько часов, а мы сидим и ждем, кто из нас будет следующей жертвой. Я смотрела на Александра Григорьевича и не понимала, как этот талантливый артист с тонкими изящными руками, приятный собеседник и интересный человек мог быть замешан в каких-то тайных и преступных деяниях — ведь я собственными ушами слышала, как он угрожал Косаревой.