Читать интересную книгу Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

– Ну, ну… – мужчина сжал узкую длиннопалую кисть жены и сказал как–то слишком напористо: – Не плохо, говоришь!? Отлично, Симочка! Совершенно отлично!

Серафима Генриховна поняла, какую тревогу гнал от себя этот сильный, замкнутый человек. Последнее время красный командир Жостов, руководящий ныне крупнейшим подразделением Наркомфина, верный ленинец, коммунист и атеист по уму и совести, мучился тайным страхом. С чего–то Николай Игнатьевич решил, что и сам он и близкие его прокляты.

… А ведь хорошее было семейство, если не считать сурового главы его, – веселое. Люди порядочные, хоть и взбалмошные. Оно и понятно: в роду Серафимы все певцы и музыканты. А разве от такого наследия отступишь? К вечеринкам у Жостовых Клавдия относилась с пониманием. В старой квартире она время от времени помогала Серафиме и Варе убираться после гостей. А теперь перебралась вместе с ними в новые хоромы для постоянной помощи по хозяйству, имея тайный умысел найти супруга в среде важных соседей Жостова. Спала Клавдия на топчане, поместившемся в кухонной нише. Ниша эта предназначалась специально для прислуги и могла задергиваться шторой.

Даром, что комнат четыре, а специального помещения для домработницы не предусмотрено. Не запланировано, что ли, постоянное проживание таковой в пролетарской семье? И непонятно, как же тогда строители мыслили? Дом, хоть и народный, но правительственный. А это значит, что мужчины до ночи на своих ответственных постах надрываются, а жены тоже по службе заняты. Серафима Генриховна, например, вместо того, что бы в постели до полдня нежиться, каждое утро, перехватив бутерброд, убегает в специальную школу, где учит способных детей музыке. Варвара училище художественное пока бросила – дите каждые три часа кушать просит. Да еще постирать, приготовить, в комнатах убраться надо, – как тут без помощницы обойтись? А если уж наняли человека, то и приличное место ему для проживания обеспечить требуется, а не закуток на кухне, где все до самой ночи толкутся.

Клавадия лежала на спине, прислушиваясь к ночным непривычным еще звукам. В коротких волосах белели тряпичные папильотки, глаза смотрели в потолок, в его новейшую нетронутую чистоту, светящуюся даже в темноте. Все тут было новенькое, с иголочки. И пахло еще свежим деревом от паркета, сухой штукатуркой. Особо удивлял жестяной шкаф на кухне – закругленный такой, блестящий. В шкафу стоял бак для отходов, но выносить помои не было нужды. Промеж стен Дома располагалась шахта и по ней ездил на платформе вверх и вниз специальный человек. Подъедет к квартире, откроет железную дверцу и грязный бак обменяет на чистый! А если представить сколько в этаком домине подобных шахт понастроено и сколько людей на уборке мусора задействовано, то получается целая фабрика! Клавины приятельницы, узнав про такое чудо, все в гости просились, потому что в рассказы ее не до конца верили.

А взглянуть тут было на что. Почище музея. Вот хотя бы в ванную комнату зайти – и то в обморок можно рухнуть. Первые дни в новой квартире Клавдия не могла налюбоваться на вентили в ванной и все забегала, чтобы их покрутить. Ведь никакой печи или газовой топки! Крутанешь синий – холодная вода, крутанешь красный – горячая! Прямо из стены льется в любое время дня и ночи. Мойся, сколько душе угодно, стирай – вода не считанная. Ванна белая–белая, а стены над ней все кафельными плитами выложены, новенькими, блестящими. Разве сравнить с бывшим жильем?

До переселения занимали Жостовы две комнаты на первом этаже деревянного дома. Постирушка в коридоре, печи дровяные, помыться, уж извините, в бане. И пятеро соседей на одной кухне круглые сутки толкутся. В гостиной теснота, книг завалы, рояль огромный и финтифлюшки всякие, от старой жизни музыкантов доставшиеся, везде натыканы. Даже голова мраморная на тумбе. Человек в кудрях с пустыми белыми глазами. Говорят, великий композитор. Но зачем без глаз–то? И вообще зачем чужая каменная голова в такой теснотище?

Так вот из этой развалющей хибары, дорогой сердцу Серафимы Генриховны воспоминаниями о дореволюционной юности и владении всем двухэтажным домом, Жостовых еле–еле в новую квартиру под белы рученьки выволокли. Приехали на машине солидные товарищи и увезли Николая Игнатьевича для беседы. А на столе ордер оставили, поздравив супругу. Мол, владейте, уважаемая, заселяйтесь и живите по всем законным правам в лучшей новостройке столицы. Серафима Генриховна, на что женщина не практичная, восприняла все правильно. Она не стала цепляться за фамильное барахло, напротив – мужу всю плешь проела, что он человек заслуженный, в боях за советскую власть отличившийся, контузию претерпевший, за что награжден медалями и орденами. А тут сыро, тесно, Варя ребеночка ждет, Лев Всеволодович – муж законный по углам, как чужой, жмется… Жостов на это все молчал и молчал. Потом схватил с вешалки пальто – и во двор. Гулял чуть ли не до рассвета. Да не с бабами, ясное дело, со своими мыслями.

Все это Клава, соседка Жостовых, в то время фабричная рабочая, своими глазами видела. Да и слышала не мало. Из чего составила мнение: Серафима Генриховна, хоть и барынька, а женщина работящая и о семье болеющая. Сам же Жостов, пусть и большой чин, а мужик насквозь нехозяйственный. То ли перед начальством бескорыстием своим отличиться хотел, то ли контузию не до конца вылечили. Не исключено, что остались бы Жостовы в своих двух комнатах, если бы не подоспевший внучек. Он и стал последним аргументом в пользу переезда.

Из роддома Варю привезли уже в новую квартиру, где в отдельной спальне молодых супругов стояла наготове детская кроватка с желтой блестящей решеткой, с матрасиком и одеяльцем. Клаве предложили занять место постоянной домработницы с проживанием в новой квартире. И вышло, что разместились все совсем даже неплохо.

Во–первых, рояль двухметровый подарили музыкальной школе, а взамен приобрели пианино плохонькое с золотыми буквами Siettr над клавишами и надписью рядом по иностранному, конечно, "Гран при 1911 года". Уместилось оно в комнате Серафимы. Из старых вещей перетащили в столовую необъятный буфет черного резного дерева, пропахший корицей и мускатным орехом от дореволюционных времен, стол круглый, голову композитора, книги пыльнющие и всякую незабвенную мелкую рухлядь, которую Клавдия неделю перетирала и мыла.

Книги и разные карты разместились в кабинете, где герой гражданской войны теперь обрел заслуженное место для работы и отдыха. Место ему пришлось по душе и как–то сразу стало насиженным: появились на тяжелом письменном столе бумажки, папки и подаренный к юбилею товарищами самоцветный чернильный прибор с промокательной штуковиной; рассыпался в ящиках папиросный табак, легли на полки толщенные книги и встали у их корешков фотографии. Красноармейцы с пулеметом и шашками, усатый человек в папахе, Варенька с куклой, Серафима в белом парике и царском платье – это из роли.

Приютилась у спинки кресла для согревания больной поясницы маленькая клетчатая подушечка. Ее Серафима собственноручно соорудила из итальянского козьей шерсти шарфа, которым ее покойный батюшка кутал в морозы свое знаменитое певческое горло. И еще появился в кабинете Жостова запах, определенный Варей "армейским". Может от хранящихся в шкафу портупеи с планшетом и папирос, а то и от коньячка, припрятанного в сейфе.

Самую маленькую комнату, выходящую окном в квадратный глубокий двор, заняла Серафима Генриховна со своим пианино и шелковыми кремовыми шторами в расписную фиалку. Здесь стояла супружеская кровать, но Николай Игнатьевич засиживался в кабинете допоздна и постепенно приспособил для ночевки находившийся там диван.

Клаву прямо потрясло, что вместе с квартирой Жостовым полагалась и новая мебель специально для жильцов этого дома изготовленная. Причем совершенно бесплатно. Правда, ко всем новеньким стульям, шкафам и полкам были привинчены жестяные номера и предполагалось, что мебель, как и жилье, проживающий здесь начальник получил во временное пользование от своего государства. Служишь на важном посту – пользуйся. Уволили – будь добр передать более достойному. Справедливо придумано? Абсолютно. А если пока не для всех тружеников такие благоустроенные дома выстроены, то ведь и труженик труженику рознь, как не тверди о равенстве. Есть пъяницы, лодыри, саботажники, ворюги и вообще – люди государственно вредные. Что ж им – тоже горячую воду прямо ванну подавай? Нет, тут все правильно рассудили ответственные товарищи, дом заселявшие.

Вот что еще не до конца продумано, так это семейный вопрос. Если внимательно рассмотреть портрет молодой Серафимы, нарисованный каким–то знаменитым художником, можно догадаться, что была она девушка красивая. Это заметно даже несмотря на сплошные пятна, изображавшие лицо по замыслу не сильно старавшегося живописца. Мазанул тут и там как в голову ударило – вот уже и знаменитость. Поскольку не как другие. Кто, значит смел, тот и съел… Так вот, девушка Серафима Химмельфарб была видная, к тому ж голосистая и в игре на музыкальных инструментах одаренная. Не удивительно, что посватался к ней человек солидный, военный инженер, преподававший в большой Академии. Поженились они еще до революции и в 1911 родилась Варя. Кто знает, как сложилась бы судьба супругов Жостовых, не подайся Николай Игнатьевич в офицеры Красной Армии. Но он подался и проявил себя с самой лучшей стороны. Пока он там воевал с беляками жена ждала, дочку растила, в нужде перебивалась. Стало быть, благополучие нынешнее законно выстрадала. Здесь все правильно. Но что за фрукт такой эта Варенька, если приглядеться? Почему ей–то роскошь привалила? Ни в мать, ни в отца. Красавица, видите ли! Кудряшки как у Серафимы вьются, но светленькие, кукольные, глаза же цыганские с чернющими ресницами. А что толку–то? Финтифлюшка, иждивенка, комсомолка для вида, а в душе – нэпманша! Плевала она, что в коммунальной кухне люди чуть ли не на машинном масле щи варили. Заявится бывало вся в шелках и духах торгсиновских, на стол колбасу толщенную бухнет – розовую с кусочками белого жира, с осколками зеленых каких–то плодов, со слезой, с запахом… Настрогает целое блюдо и утащит в комнату, где уже галдят да смолят папиросы ее друзья – все сплошь артисты и поэты. Рояль бренчит, кто–то канкан приплясывает, аж полы дрожат. Или засядут при свечах и стихи читают загробными голосами. Как же – художественная интеллигенция. Бутылок за этими интеллигентами после по углам целое ведро насобираешь.