Предполагалось, что из вдумчивого жалостливого отличника вырастет фанатичный зоолог, проводящий сутки у клеток с подопытными крысами или беременными черепахами, а на крайний случай – гуманитарий с природозащитным уклоном. Так оно, вероятно, и получилось бы, если б в седьмом классе не появился за партой Максима новый сосед – Лион Ласкер. По физическому статусу новичок мог сойти и за десятилетнего, но на контрольных по физике и математике, а это была очень серьезная школа, щелкал задачки за половину класса. Может поэтому вечно насморочного, узкоплечего Лиона, проходящего в школьных кругах под кличкой Ласик, зауважали самые продвинутые в спорте и внешкольных потасовках качки. Похож он был на изображение мальчика Пушкина, в старом журнале "Огонек", где потомок арапа Петра Великого вышел в рыжей цветовой гамме. Та же победная задиристость горела в его выпуклых глазах, и на челе угадывалась печать грядущих свершений.
Соседи по парте, оказавшиеся соседями по двору, подружились сразу и навсегда, в захлеб, с полным осознанием невозможности разлуки. Длинный, сутулящийся от застенчивости Максим и подвижный как обезьянка, коротышка Ласик составляли забавную пару. В десятом классе Лион принес Максу повесть под названием "Роковые яйца" и на следующий день поинтересовался:
– Теперь тебе ясно, что надо делать?
– Истреблять гадов, – отвечал Максим понявший историю о расплодившихся под влиянием фантастического красного луча хищных рептилиях как антисоветскую аллегорию.
– Верно, – терпеливо согласился Ласкер. – Истребим. Но вначале изобретем гиперболоид, влияющий на живые организмы. Смекаешь, Эйнштейн? – Он принял позу вдохновенного лицеиста, читающего стихи Державину, и объявил: Мы будем поступать в Физтех!
Друзья были приняты на радиофизический факультет. Максим начал учиться с жадным интересом, но до поры до времени ничем не выделяясь. Это был высокий, худой юноша с голубыми тенями вокруг прозрачных, мечтательно–растерянных глаз, напоминавших девушкам Ихтиандра – Коренева, который заблудился в шумном южном городе. Девушкам такой тип нравился, но почему–то об этом Максим катастрофически не догадывался.
На третьем курсе в студенческих рядах произошли обычные брожения возникли брачные пары, окольцованные девушки взяли отпуск по беременности, а наиболее серьезный контингент задумался об узкой специализации. В судьбу Максима ворвался ветер перемен: им заинтересовался сам Питценкир!
Если бы в заводской самодеятельности собрались ставить нечто из Герберта Уэллса и воспользовались завалявшимися костюмами областного драмтеатра, увлекавшегося пьесами Ибсена, то образ шизанутого ученого вырисовался с портретной убедительностью: лохматые брови над глубокими, безумными глазами, редкая жестко торчащая поросль вокруг могучего, шишковатого лбом и костюм эпохи Франко–Прусской войны, не знавший ни стирки, ни чистки. Каждое студенческое поколение складывало анекдоты о законсервировавшемся с момента получения Сталинской премии Питценкирхе. Из уст в уста передавались целые прикольные саги об удивительных открытиях ученого, затерянных в результате природных и общественных катаклизмов. Относились к нему как к чучелу какого–нибудь вымершего реликта в палеонтологическом музее и называли, естественно Птицын–Крик или просто Крик. Профессор вел чисто символический короткий семинар под названием "Перспективы разработки интеллектуальной нейроподобной транстелепатической системы", за которым скрывалась клиническая бредятина в пародийно–наукообразной форме.
Питценкирха считали тронутым от рождения, заполученные им титулы относили к антинаучным проискам времен культа личности и теневым сторонам деятельности сумасшедшего. Ссылки на его труды порочили репутацию молодых ученых и озадачивали зрелых. В отношении всего этого профессор пребывал в полном неведении. Студентов и вообще людей Птицын–Крик не видел в упор, проживая в собственной самодостаточной интересности.
И вот этот самый Крик буквально вцепился в незначительный труд, представленный Горчаковым к его семинару. Потряс отпечатанными на машинке листами, произнес нечто грозное и не понятное перед обомлевшими слушателями, потом увлек избранника в пустой кабинет и долго беседовал с ним при закрытых дверях.
– Кранты. Ты пропал, старик, – сказал другу поджидавший его в коридоре Лион. – Все уже знают о твоей вербовке Криком. Не отмоешься. Со здоровой научной репутацией покончено.
Максим не подозревал, что сближение с реликтовым профессором означало для него начало новой эпохи – эпохи закрытых дверей и странных метаморфоз.
Под руководством ожившей мумии Горчаков написал диплом, поставивший в тупик компетентную комиссию. Его обсуждали при закрытых дверях. Результат оказался неожиданный – Горчакова рекомендовали в аспирантуру.
Говорили в последствии о том, что Крик на своих руках внес любимчика в науку и "в гроб сходя, благословил". Успел еще завещать личный архив последнему ученику с полным указанием паспортных данных. Но не смотря на это, бумаги к Горчакову не попали. Они попали в КГБ, откуда в институт пришло заключение экспертов о том, что разработки профессора Питценкирха научного интереса не представляют.
Тема диссертации Максима была засекречена, к нему прикрепили руководителя из смежного научного подразделения и объяснили всю серьезность изысканий в сугубо экспериментальной области взаимодействия биологических объектов с высокочастотными полями. В это время Максим ощущал себя потерянным и двигался ощупью, как слепой. Дело состояло в том, что его покинул Лион.
Произошло обидное недоразумение. Ласкера, с пеленок обещавшего сделать серьезную научную карьеру, в аспирантуру не взяли, поскольку он интересовался близкими Горчакову проблемами, но Горчаков по мнению преподавательского состава интересовался глубже и смелее.
Лион с самого начала относился крайне ревниво к патронажу Крика, к нелепой увлеченности Максима его бредовыми идеями и писал работу по опровержению этих идей. Именно разработка, ниспровергающая основы классических теорий, т. е. Горчаковская, а не их защищающая – Ласкеровская, заинтересовала не скрывавших теперь, под воздействием "перестройки", своих нетрадиционных научных ориентаций физиков.
Лиона тут же после защиты диплома взяли работать в очень крутой "почтовый ящик", находившийся в Подмосковье и называвшийся Воинской частью номер икс. Аспирант Горчаков зачастил в Институт медико–биологических проблем, где под руководством соруководителя проводил эксперименты на животных. Наработанные им материалы к диссертации содержались в папке с печатью, хранившейся в сейфе. На защите при закрытых дверях присутствовало три человека, имевшие доступ к секретной документации. Один из них представлял компетентные "органы". Защитившемуся аспиранту сказали: "Спасибо. Диссертацию сдайте". Товарищ из "органов" предложили работу, о которой Горчаков обещал подумать до сентября.
Стояло необычно жаркое, пыльное московское лето. Даже вечером, при свете тяжелых фонарей, по Арбатскому променаду шаркали люди во вьетнамках и майках, испугано косились на гармониста, одетого под Василия Теркина – в солдатскую шинель и ушанку, бросали монеты в стоящую на тротуаре каску. Максим сидел за старым письменным столом в сумеречной прохладной комнате и слушал отдаленные разливы гармони: "С берез не слышен, не весом, слетает желтый лист…" Думать и делать что–либо не хотелось до такой степени, что даже тошнило.
– А у меня пивко холодное, брюхо голодное! – рявкнул впрыгнув в дверь с цирковым поклоном Лион и предъявил сумку, звенящую стеклотарой. Через час друзья ехали на электричке по Ярославскому направлению, а черед два лежали в траве, расстелив газету с португальскими огурцами, немецкой колбасой и темными бутылками бельгийского пива. Дело происходило в парке, прилежащем к Воинской части Ласкера. Но сверчание в траве и появление огромной луны из–за темных деревьев создавало ощущение сибирской глухомани и обязывало к принятию важных решений.
– Ты ничего не понял, браток. Крик – голова… – сказал Максим, круто переходя от обсуждения отношений с женским полом к больному вопросу.
– Голова, – с тяжким вздохом согласился Лион. – Крик – голова. Ты молоток. Ласкер – полный чудило. Таковы на сегодняшний день жизненные итоги.
Лиона развозило даже от пива. То есть, обмирала часть мозга, заведовавшая речью, а остальные вроде даже активизировались. В шахматы он мог играть с чемпионским результатом даже после хорошей дозы водки. Зная эту особенность друга, Максим принял его заявление всерьез, несмотря на нарушения дикции и лаконичность формулировок.
– Я ведь пытался тебе объяснить еще в самом начале… Могли бы работать над темой вместе..
– Зря пытался. Я завистливый, тщеславный. Обида затмила мой разум. А про гениальность Крика допер только здесь, – Лион сел поближе к Максиму и сделал огромные арабские глаза: – Слушай, малыш, тут такое сумасшедшее дело закручивается!