его на вешалку, пока искал «гостевые» тапки, пока шутливо отрекомендовывал нарисовавшихся в коридоре Тихона и Марусю (гостей они тоже всегда пересчитывали, как голубей и трамваи) — было еще ничего, терпимо. Но когда Бэлла Марковна уселась в кресло, Моцарт опустился на стул напротив, а коты отбыли по своим делам на подоконник, стало совсем плохо. Бэлла Марковна смотрела на зятя — он сильно похудел, осунулся. И постарел, да. Раньше их с Анной разница в возрасте была незаметна. Глаза испуганные, непонимающие. Евгений Германович смотрел на тещу и видела, как она изменилась за те пару месяцев, которые они не виделись: морщины стали резче, круги под глазами темнее, и руки — красивые, ухоженные, с длинными пальцами профессиональной пианистки — дрожат. Моцарт не мог смотреть на эти руки и отвернулся.
— Женя… — голос тоже дрожал и был совсем старушечий, не такой, как всегда — спокойный и слегка насмешливый голос уверенной в себе дамы.
— Бэлла Марковна, может чаю? Или кофе? — Моцарт отчего-то трусил, не хотел этого разговора и изо всех сил старался его оттянуть.
— Спасибо, Женя, не нужно. Прости, что я без звонка. Если честно, то я боялась, что ты просто не станешь с со мной разговаривать. И не согласишься встретиться.
— Что вы, Бэлла Марковна, как можно! — выдохнул Моцарт. Он понял, что теща нервничает не меньше его самого и это заставило его взять себя в руки. — Вы же знаете, я к вам всегда с уважением… Я бы и сам приехал немедленно, если бы вы сказали.
— Ну вот и хорошо, — Бэлла Марковна тоже немного успокоилась от его слов. — Ты не волнуйся, я ненадолго, меня внизу такси ждет. Я долго собиралась с духом, и девочки меня отговаривали… Они, конечно же, правы, в самом деле, что я могу тебе сказать? Что я плохая мать? Я приехала извиниться перед тобой, Женя.
— Господи боже, да за что? Вы-то в чем виноваты, Бэлла Марковна? — страдальчески забормотал Евгений Германович. — Я и Анну ни в чем не виню, просто жизнь так сложилась…
— Нет, не перебивай, Женя, послушай. Я и сама собьюсь. Тебе, конечно же, не нужны мои извинения, но я должна это сделать, иначе у меня сердце болит днем и ночью. Мы с отцом (хорошо, что он дожил до этого времени, а то бы он умер) виноваты в том, что плохо воспитали нашу дочь. У моей бабушки было пять дочерей, у моей мамы — три дочери, у меня — три. Почему-то у нас в семье не рождались мальчики. Но это не важно, важно, что никто, никогда в нашей семье не разводился. Дом и семья для еврейской женщины — главное. Еврейский дом всегда должен быть лучше, теплее и прочнее, чем у других, потому что климат вокруг не очень дружелюбный. К тому же ты был Анне хорошим мужем, и то, что она сделала, тем более не имеет оправдания…
— Бэлла Марковна…
— Женя, прошу тебя! — голос у тещи больше не дрожал и руки тоже успокоились, лишь пальцы поглаживали потускневшее обручальное кольцо. — Мы с Иосифом не смогли ее правильно воспитать, и этот грех на нашей… на моей совести. И еще у евреев не принято бросать родителей. Именно поэтому Алла и Вера здесь. Они понимают, что такой старый пень, как я, уже не пересадить. Умру — уедут к детям, если захотят, это нормально. А Анна уехала и не подумала, как ты и я здесь останемся. Да, она всегда была капризной и взбалмошной, она младшая, она была папиной принцессой…
— Принцесса выросла, — вздохнул Моцарт.
— Но это не дает ей права так поступать с близкими, — теща оставила в покое кольцо и кулачком стукнула по столу. — Так вот, я хочу тебе сказать, что ты по-прежнему, нет, даже еще больше, чем раньше — член нашей семьи, ты наш родственник. Прошу это запомнить и поступать в соответствии с этим. Ты меня понял?
— Да, Бэлла Марковна, спасибо! — улыбнулся ее горячности Моцарт. — Спасибо, что вы приехали. И что вы это сказали. Я бы сам не решился.
— Отлично, мой дорогой. В субботу ждем тебя, в шесть часов: у Володи день рождения, отмечаем у нас, как всегда. Насчет подарка голову не ломай, позвони Алле, она что-то придумала, чтоб от всех сразу. Или Алла тебе позвонит. Это первое.
— И второе есть? — Моцарт улыбался от души, он всегда уважал и любил Бэллу Марковну, и предстоящему дню рождения был рад, это означало возвращение хоть какой-то частички старого, привычного образа жизни. Это означало, что есть родные люди, которые думают о нем и хотят видеть его в горе и в радости. Тем более так вышло, что кроме родственников Анны у него родни не было.
— А как же? Ты уж извини меня, старуху… — Бэлла Марковна сделала паузу.
— Да ну что вы, это не про вас вообще! — с удовольствием озвучил ожидаемую реплику зять.
— Я про себя скажу. От меня сейчас как будто кусок оторвали, дыра вот тут, — она приложила руку к груди и Моцарт невольно посмотрел, как будто и в самом деле там могла оказаться дыра. — И я поняла: чтобы не думать, надо чем-то заниматься, чем-то новым, важным и трудным. Пусть оно будет важным только для тебя, главное, чтоб оно отнимало много сил и времени. Я начала писать книгу об Иосе. Он стоял и истоков создания нашей филармонии, ты же знаешь. Вот я и пишу книгу об истории филармонии и об Иосифе. О его оркестре. Тридцать лет проработать главным дирижером — история знает немного таких примеров! Я всех обзваниваю, собираю воспоминания, прошу показать фотографии, сижу в архивах, читаю подобные книги. В общем, я занята с утра до вечера. И представляешь, мою книгу обещали издать, потому что через два года — юбилей филармонии! А еще мы начинаем хлопотать, чтоб на нашем доме разрешили установить мемориальную доску. Мы ведь в одном доме прожили всю жизнь!
— Замечательно! — искренне восхитился Моцарт, всегда уважавший чужую увлеченность.
— И ты тоже должен найти себе такое же дело. Конечно, вряд ли ты сможешь писать…
— Отчего же? — неожиданно обиделся Моцарт, как будто вот именно сегодня собиравшийся приступить к написанию мемуаров. — Вы думаете, что я не смогу?
— Я думаю, что страсть к писанию — это тоже еврейская страсть, — усмехнулась теща, и в голосе ее проскользнули покровительственные нотки. — Мы всегда думаем о вечности, и вечно стараемся запечатлеть ее на бумаге.
Моцарт сделал уважительное лицо, честно обдумывая последнюю фразу, и пришел к выводу,